Кабина в этих одноместных самолетах была настолько маленькой и тесной, что пилоту таких необычно больших габаритов, как Сент-Экс, приходилось сидеть стиснутым со всех сторон, причем на парашюте и надувном жилете-шлюпке. Микрофон, предназначенный для связи с землей, крепился под маской с помощью трубки к кислородному баллону. Функционирование и того и другого, так же как и надлежащая работа камер, выяснялось во время «проверки кабины» (на эту необходимую, но утомительную процедуру уходило все пять, а то и десять минут, доводивших летчиков до испарины).
Со своими друзьями Сент-Экс часто шутил по поводу нежелания руководства американских ВВС допустить до полетов седовласого ветерана, «дабы его седая борода не запуталась в рычагах управления». Но теперь, когда он воссоединился со своими боевыми товарищами, он чувствовал себя, как он выразился в письме к Куртису Хичкоку, помолодевшим лет на двадцать. «Я не слишком и стар, – писал он почти ликуя, – так как мне удалось (даже в вашей армии) остаться пилотом! По прибытии в Алжир я отказался от любого другого назначения (они снова пытались направить меня в службу пропаганды)», – здесь он вспоминает то, как в 1939 году Жиро пробовал использовать его на подобной работе.
«Дорогой Куртис, – продолжал Антуан, – я изо всех сил старался вернуться к своим товарищам, скрыться подальше от политики, городов и кабинетов. Я живу буднями действующей американской армии, и я даже учу английский язык!» (Его друг Бернар Ламот когда-то дорого бы дал, чтобы стать тому свидетелем.) «Я поражаюсь вашим соотечественникам. Они здоровы, в хорошей физической форме и замечательно обучены. Отношения между ними и моими коллегами славные. У вас великая страна. Что касается вашего участия в войне, вы там, в Америке, многое недооцениваете. Здесь все производит ошеломляющее впечатление. Вы и представить себе не можете эту лавину техники и материального обеспечения.
Чем я восхищаюсь, прежде всего, так это особым видом очень простой и благородной храбрости – естественной храбрости. Я еще не знаю, как мне точнее передать это, но я напишу вам обо всем позже. Я почти влюблен в вашу страну».
Этого он, увы, не мог сказать о своей собственной. Ведь, как он писал дальше, «считаю, я был прав во всем, что думал по поводу положения дел в моей стране за прошедшие два года. Де Голль сегодня мне нравится не больше, чем вчера. Он несет угрозу диктатуры, национал-социализма… Когда национал-социализм где-то в другом месте умирает, едва ли разумно восстанавливать его для Франции.
Я сильно обеспокоен поведением этих людей, их стремлением устроить резню среди французов. Их амбиции в отношении послевоенной политики (Европейский блок), вероятно, ослабят Францию до положения Испании и сделают ее не более чем сателлитом России или Германии. Вовсе не в этом направлении для меня заложена истина.
Когда-нибудь и у вас сложится то же мнение, Куртис. Вы печально улыбнетесь, узнав, что со мной обращались как с фашистом, из-за моего отказа стать на сторону Де Голля. Можно ли поверить, будто Де Голль представляет демократию, а генерал Жиро – тиранию? Винить Жиро я могу скорее за его овечью слабость и за уступки по всем позициям этому кандидату в диктаторы».
Он тщательно скрыл от своего американского издателя другую сторону медали пребывания на большой американской базе: приводившее его в уныние вынужденное проживание втроем в одной комнате, длинные очереди (офицеры, как и солдаты) с котелками за обедом и затем необходимость съедать этот обед стоя. «Я чувствую, будто меня оторвали от привычной жизни, словно я оказался в толпе на вокзале Сен-Лазар, – писал он доктору Пелисье в тот же день (8 июня). – Главная моя беда, дорогой друг, в скверном самочувствии, и это грустно, поскольку мое физическое состояние превращает каждый набор высоты в мучения и требует напряжения всех сил, словно восхождение на Гималаи, и эта дополнительная мука несправедлива. Ничтожные действия становятся бессмысленной пыткой. Как вся эта шагистика под палящим солнцем. Для меня хождение взад и вперед так утомительно, что порой я испытываю желание прижаться головой к дереву и заплакать от ярости.
Но это все же предпочтительнее ужасной полемики. Все, чего я хочу, – это покоя, пусть даже вечного…
Я не считаю, будто мне следует позволять себе бесконечно оправдываться. Я больше не могу выносить все эти объяснения, у меня нет ни перед кем неоплаченных счетов, а те, кто не желает признавать меня, – просто незнакомцы. Я слишком устал, слишком измучен, чтобы измениться. У меня достаточно много врагов, чтобы учить меня жить, но я нуждаюсь в друзьях, которые для меня как парк, где можно отдохнуть.
Старина, сегодня вечером мне и правда плохо. Это грустно, мне бы так хотелось наслаждаться жизнью хоть немного, но у меня ничего не получается. На днях, когда во время полета я подумал, что мне пришел конец, я не пожалел ни о чем.
Напишите мне о дуэли Жиро – Де Голль. Я боюсь за свою страну».
К счастью, его пребывание в Уджде оказалось кратким. 15 июня французские летчики получили приказ перебраться в Мезон-Бланш, аэродром Алжира. В их распоряжении теперь находилось всего пять «лайтнингов», едва хватавших на одну эскадрилью. В официальных документах их подразделение значилось как «отделение», и Сент-Экс мечтал расширить его до полновесной авиагруппы (с двумя эскадрильями), какой когда-то была 2/33 под энергичным командованием Алиаса. Майор Пьешон, их командир, искренне поддерживал эту идею, и, вероятно, этим объясняется, почему Сент-Экзюпери позволили оставить Уджду на два-три дня раньше других летчиков. Он направился в Алжир и уже в полдень 16-го обратился к Роберту Мэрфи. Поздним вечером того же дня, на квартире доктора Пелисье, Антуан составил черновик длинного письма американскому дипломату, в котором изложил все свои аргументы.
Он начал письмо с объяснений, почему отказался стать сторонником Де Голля во время своего пребывания в Соединенных Штатах в годы изгнания. Он считал, что от француза за границей требовалось выступать в роли свидетеля в пользу своей страны, а никак не против нее. «Пусть меня осуждают как «фашиста» члены «единственной партии» (он подразумевал, конечно, голлистов), но я нарушил молчание только дважды: написав «Полет на Аррас» и затем большую статью в «Нью-Йорк таймс» о необходимости объединения и примирения всех французов во время событий в Северной Африке.
Прав я или нет, но я продолжаю видеть спасение моей страны не в кровавой чистке, развязанной фанатиками «единственной партии». Будущее величие моей страны не может основываться на роковой идеологии Европейского блока, где Франция, связанная с 80 миллионами немцев и 160 миллионами славян, играла бы всего лишь роль их немощного сателлита. Так же как во имя спасения Северной Африки я отказался критиковать политику государственного департамента в отношении его представительства во Франции, так ради моей страны я отказываюсь связывать себя с любой кампанией недоверия к будущему франко-англо-американскому союзу. Прав я или нет, но я считаю, что это – единственный шанс на спасение».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
