не сошел с дорожки; мне казалось — прошла вечность, прежде чем Нед сказал:
— Хлестни его и брось прут.
Я так и сделал и отбросил прут назад; опять скачок, но тут я совладал с ним, тут довольно было одной руки, чтобы удержать его на поле, и он опять шел ровным тротом, и таким манером мы прошли противоположную прямую второго круга, и на этот раз я был наготове, когда мы повернули, и он опять увидел Неда, и нам надо было пройти финишную прямую, а Нед стоял ярдах в двадцати за тем местом, где должен был быть финиш, и говорил не громко, но так, чтобы Громобой его слышал, говорил тем же тоном, что в вагоне накануне ночью — и прут мне был бы теперь без пользы, все равно я не успел бы пустить его в ход, даже если бы и не отбросил; до сих пор я думал, что хоть на одном-то горячем скакуне я поездил — на том жеребце-полукровке дядюшки Зака, который вел родословную от Моргана — но ни разу в жизни я не испытал ничего подобного этому рывку, этому порыву вперед, точно до сих пор нас держала веревка, привязанная к деревянному колу, а теперь голос Неда перерезал ее:
— Сюда, сынок, бери.
И вот мы уже стоим, и голова Громобоя по ноздри погружена в Недову ладонь, хотя на этот раз я чую только резкий запах лошадиного пота и вижу только пучок травы, которую жует Громобой.
— Хи-хи-хи! — сказал Нед так тихо и ласково, что и я перешел на шепот.
— Что это? — сказал я. — Что? — Но тут подошел Бун, и уж он не шептал.
— Будь я проклят! Какое ты ему слово сказал?
— Никакое, — сказал Нед. — Просто — ежели, мол, хочет ужинать, пусть идет и ужинает.
Не шептал и Бутч: наглый, самоуверенный, непробиваемый, бесстыдный, безжалостный.
— Так, так, — сказал он. Он не приподнял голову Громобоя, уткнувшегося в Недову ладонь, он ее вздернул, а когда конь попытался снова опустить, сунул ему удила в рот.
— Дайте я сделаю, — скороговоркой сказал Нед. — Что вы ищете?
— Если я сам не слажу с лошадью и мне понадобится помощник, я кликну, — сказал Бутч. — Но не тебя. Тебя пусть в Миссипи зовут. — Он оттянул губу Громобою, осмотрел десны, потом и глаза. — Ты что ж, не знаешь, что нельзя давать лошадям допинг перед скачками? Может, у вас там, в болотах, не слышали про это, так вот, знай.
— У нас в Миссипи тоже есть конские доктора, — сказал Нед. — Позовите любого, пусть скажет, наелся этот конь какого-нибудь зелья или нет.
— Ладно, ладно, — сказал Бутч. — Только почему ты дал ему допинг за день до скачек? Хотел посмотреть, подействует ли?
— Выходит, так, — сказал Нед. — Ежели бы дал, так для этого. Но я не давал. Вы же разбираетесь в лошадях, значит, сами знаете, что не давал.
— Ладно, ладно, — снова сказал Бутч. — В каждом деле свои секреты, я в них не мешаюсь, был бы прок от них. Будет этот мерин скакать и завтра, как сегодня? Не раз, а все три раза?
— Ему довольно и двух, — сказал Нед.
— Неважно, — сказал Бутч. — Два раза. Выиграет?
— Спросите у мистера Буна Хогганбека, что будет, если этот конь не выиграет два раза, — сказал Нед.
— Я у тебя спрашиваю, а не у Красавчика, — сказал Бутч.
— Два раза выиграет, — сказал Нед.
— Ну что ж, — сказал Бутч. — Так-то говоря, если у тебя этого зелья еще только три порции, я тоже больше двух раз не стал бы рисковать. Если он второй раз отстанет — скормишь ему остаток, чтобы добежать до Миссипи.
— Я и сам так подумал, — сказал Нед. — Отведи его в конюшню, — сказал он мне. — Пусть остынет, потом мы его обмоем.
Бутч и тут следил за нами, почти до самого конца. Мы вернулись в конюшню, расседлали Громобоя, Ликург принес ведро и тряпку, и обмыл его, и обтер мешковиной, и только потом поставил в стойло и задал корму, вернее, собрался задать. Потому что Бутч сказал:
— А ну-ка, парень, слетай в дом, принеси кувшин с водой и сахар и поставь на веранду, мы с Красавчиком сварганим себе грогу.
Ликург не сдвинулся с места, пока дядюшка Паршем не сказал:
— Иди, — и он сразу пошел, а за ним и Бун с Бутчем. Дядюшка Паршем стоял в дверях конюшни и смотрел им вслед (то есть вслед Бутчу) — старчески-поджарая, полная драматизма черно-белая фигура: черные брюки, белая рубашка, черное лицо, черная шляпа, под ней белые волосы, и усы, и эспаньолка.
— Начальство, — сказал он. Сказал спокойно, с холодным равнодушным презрением.
— Раз у человека мозгов нет, стоит ему обзавестись бляхой, пусть самой завалящей, она так здорово ударяет ему в башку, что и у других голова кругом идет, — сказал Нед. — Но не бляха главное, а пистолет. Когда этот начальник был маленьким мальчонкой, верно, об одном только и думал — вот бы с пистолетом поцацкаться, только с самого начала знал — как вырастет и заведет себе такую цацку, так ему закон сразу запретит ее в ход пускать. Ну, а теперь-то у него бляха, значит, нечего бояться, что в тюрьму засадят и эту штуку отнимут, и он снова может побыть мальчишкой, хотя уже взрослый дядя. Худо одно, — пистолет так засел в его умишке, что он и подумать не успеет, как прицелится во что-нибудь живое и выстрелит.
Тут вернулся Ликург.
— Они дожидаются тебя, — сказал он мне. — В дрожках.
— Уже вернулись? — спросил я.
— Все время были здесь, — сказал Ликург. — С самого начала. Она все время сидела с тем парнишкой, вас дожидалась. Она говорит, иди к ней.
— Погоди, — сказал Нед. Я остановился: у меня на руке все еще был ездовой носок, и я подумал — он хочет его снять. Но он просто смотрел на меня. — Теперь тебе покоя не будет от людей.
— От каких людей? — спросил я.
— Уже слух прошел. Насчет скачек.
— Кто его распустил?
— А кто всегда слухи распускает? — сказал он. — Для них разносчика не надо, хватит участка в десять миль и пары скаковых лошадей. Откуда, по-твоему, взялся здесь этот начальник? Не унюхал же, как пес, что в четырех пли там в пяти милях белая девушка объявилась? Ну да, я сперва надеялся, а Бун Хогганбек, может, и сейчас надеется, что мы шито-крыто сведем этих лошадей вместе, и устроим скачки, и выиграем или проиграем, а потом я, и ты, и он отправимся то ли домой,
