в гостиницу — он был приглашен на званый ужин, который давал мэр города. За столом присутствовали прокурор штата Сонора, зампрокурора, два судебных полицейских, некий доктор Эмилио Гарибай, начальник судмедэкспертного департамента и профессор, читающий патологическую анатомию и судебную медицину в Университете Санта-Тереса, консул Соединенных Штатов мистер Абрахам Митчелл, которого все звали Конаном, предприниматели Конрадо Падилья и Рене Альварадо и ректор университета дон Пабло Негрете — все с женами, а те, у кого не было жены, одни, причем холостяки в основном траурно-мрачные и немногословные (впрочем, даже среди них кто-то был доволен своим уделом, постоянно смеялся и рассказывал анекдоты), а еще присутствовали такие, что были женаты, но приглашены без супруги. За едой говорили не о преступлениях, а о делах (экономическая ситуация в этой приграничной полосе хорошая и может еще улучшиться) и о фильмах, в особенности о тех, где Кесслер работал консультантом. После кофе и исчезновения — практически мгновенного — дам, которых предварительно проинструктировали супруги, мужчины собрались в библиотеке (та больше походила на охотничий зал роскошного ранчо) и затронули наконец — поначалу с излишней осторожностью — главную тему. К вящему удивлению некоторых, Кесслер отвечал вопросом на вопрос. Причем задавал он эти вопросы не тем людям. Например, он спросил Конана Митчелла, что тот, как американский гражданин, считает, происходит в Санта-Тереса. Те, кто владел английским, перевели. Некоторым показалось не очень хорошим тоном начинать расспросы с американца. И к тому же, спросить его, апеллируя к американскому гражданству. Конан Митчелл ответил, что у него пока нет однозначного мнения по этому вопросу. Кесслер тут же задал этот вопрос ректору Пабло Негрете. Тот пожал плечами, неуверенно улыбнулся и сказал, что он больше в культуре понимает, а потом кашлянул и замолчал. Далее Кесслер захотел услышать мнение по вопросу от доктора Гарибая. Вы хотите, чтобы я ответил как житель Санта-Тереса или как судмедэксперт? — спросил в свою очередь Гарибай. Как обычный гражданин, ответил Кесслер. Судмедэксперту трудно быть обычным гражданином, сказал Гарибай, слишком много трупов за день. Упоминание трупов поумерило энтузиазм собравшихся за столом. Прокурор штата Сонора вручил Кесслеру досье. Один из судейских сказал, что да, он думает, серийный убийца есть, но он уже в тюрьме. Зампрокурора рассказал Кесслеру про Хааса и банду «бизонов». Другой судейский спросил, что Кесслер думает по поводу убийц-имитаторов. Кесслер его не понял, и Конан Митчелл шепнул — копикэт. Ректор университета предложил ему провести несколько занятий. Мэр снова сообщил, как он рад его видеть здесь, в городе. Когда Кесслер вернулся в гостиницу на одной из машин мэрии, то подумал, что на самом деле это очень милые и гостеприимные люди, прямо такие, как он себе представлял мексиканцев. Ночью, устав после дня, он видел во сне кратер и человека, который ходил вокруг него. Этот человек, наверное, я, сказал он себе во сне, но не придал этому никакого значения, и образ из сна испарился.
Убивать начал Антонио Урибе, сказал Хаас. Даниэль его сопровождал и помогал избавляться от трупов. Но мало-помалу Даниэль тоже втянулся, хотя это и неправильное слово, сказал Хаас. А какое тогда правильное? — спросили журналисты. Я бы сказал, но тут женщины сидят, отозвался Хаас. Журналисты рассмеялись. Репортерша из «Независимой газеты Финикса» сказала, что ради нее не надо тут ломаться. Чуй Пиментель сфотографировал адвоката. Красивая, на свой манер, женщина, подумал фотограф: хорошо держится, высокая, гордая — что заставляет такую женщину целыми днями болтаться по судам и навещать клиентов в тюрьме? Скажи им, Клаус, сказала адвокат. Хаас посмотрел в потолок. Правильное слово — он разогрелся. Разогрелся? — удивились журналисты. Даниэль Урибе, наблюдая за тем, что делал его кузен, разогрелся, и некоторое время спустя начал насиловать и убивать. Ничего себе, воскликнула журналистка из «Независимой Финикса».
В первых числах ноября группа экскурсантов из частной школы Санта-Тереса обнаружила останки женщины на самом крутом склоне холма Ла-Асунсьон, также известного как холм Давила. Учитель, который вел группу, позвонил по мобильному в полицию, каковая явилась на место через пять часов, когда уже начинало смеркаться. Поднимаясь на холм, один из полицейских, судейский Элмер Доносо, поскользнулся и сломал обе ноги. С помощью экскурсантов, которые прождали на месте пять часов, его перевезли в больницу. На следующее утро, прямо на рассвете, судейский Хуан де Дьос Мартинес в компании нескольких полицейских вернулся на холм Ла Асунсьон; с ним также шел преподаватель, он сообщил о костях, которые на этот раз без проблем отыскали, а затем подняли и перевезли к судмедэкспертам, где выяснили, что останки принадлежат женщине; причину смерти установить не удалось. На останках уже не осталось мягких тканей и даже трупной фауны. На месте, где лежали кости, судейский Хуан де Дьос Мартинес также обнаружил попорченные непогодой брюки. Словно бы с нее сняли брюки, прежде чем выбросить в кусты. Или подняли на склон обнаженной, а брюки привезли в пакете, а потом выбросили в нескольких метрах от тела. Ерунда какая-то, по правде говоря.
Когда нам исполнилось двенадцать, мы перестали видеться. Архитектор Ривера умудрился неожиданно, без предупреждения, умереть, и мать Келли вдруг оказалась не только без мужа, но и по уши в долгах. Первым же делом она поменяла Келли школу, потом продала свой дом в Койокане, и они переехали в квартиру в районе Рома. Мы с Келли, тем не менее, продолжили перезваниваться и даже пару-тройку раз встретились. Потом они перебрались в Нью-Йорк. Помню, когда Келли уехала, я проплакала два дня. Думала, никогда больше ее не увижу. В восемнадцать я поступила в университет. Думаю, я была первой в нашей семье женщиной, которая это сделала. Возможно, мне позволили учиться дальше, потому что я пригрозила: не дадите — покончу с собой. Сначала я изучала право, потом журналистику. Там я поняла, что, если хочу жить, в смысле, жить так, как я, Асусена Эскивель Плата, хочу жить, нужно развернуться на сто восемьдесят градусов — к собственным приоритетам (которые до того времени не слишком-то отличались от приоритетов моей семьи). Я, как и Келли, была единственной дочерью, а вокруг хирели и умирали один за другим мои домашние. Но моя природа, как вы понимаете, была другой — я не собиралась ни хиреть, ни умирать. Мне слишком нравилась жизнь. Мне нравилось то, что жизнь могла предложить мне, не кому-то другому, а именно мне, и я, кстати, считала, что этого полностью заслуживаю. В университете я начала меняться. Я познакомилась с другими людьми, не из моего круга. На юридическом — с молодыми акулами из ИРП, на журналистике — с охотничьими псами мексиканской политики. Все они чему-нибудь меня научили. Преподаватели меня любили.
