9 мая 1864 года князь отправился из Венеции в городок Меран, расположенный в Тироле, на самом юге Австрии (теперь это север Италии). Ехал поездом, и впечатления от поездки немедленно попали в стихотворение «Виченца» — приходится брать билет, бегом взвешивать багаж, высыпая в ладонь служащего горсть зильбергрошей, потом давка на перроне, в вагоне — непременные англичане и какой-нибудь немецкий барон… Потом были Верона, Сало, Гарньяно, Ровередо, Больцано… Итальянский север (или австрийский юг) очаровал князя тишиной, зелеными, кое-где покрытыми снегом горами, обилием горных ручьев и водопадов. Приехав в Меран, князь поселился на уединенной вилле Питтель, пил сыворотку, много гулял, наслаждаясь горным воздухом. Никаких недомоганий, кроме бессонницы, он не чувствовал.
В городке — красивая стройная кирха с самой высокой в Тироле колокольней; вокруг, на склонах гор, четыре древних замка, один из которых — Тироль — и дал название местности… Общества в маленьком Меране не было, но Вяземскому было хорошо в одиночестве. Он задумал издать с помощью Плетнева новые венецианские стихи книгой, составил ее план, приводил в порядок старые бумаги… Как всегда, во время лечения ему запрещалось писать собственноручно. Но можно было диктовать. Так появились послание «П.А. Плетневу и Ф.И. Тютчеву» и большое стихотворение — или небольшая поэма из шести частей — «Меран». Героическое прошлое маленького курорта взволновало Вяземского, оттого в поэме так много замков, рыцарей, романтических красавиц… 18 июля, закончив курс лечения, князь отправился из Мерана в Бад-Крейцнах к своей внучке Лизе Голицыной, а оттуда — в Бад-Швальбах, где лечилась водами императрица Мария Александровна.
29 сентября случилась трагедия — умер 24-летний внук Вяземского Саша Валуев. Он приехал из России в Баден-Баден и там скончался от злейшей чахотки. Поистине Баден был каким-то роковым местом для Вяземского… Оттуда он отправился в Женеву, где повидал Тютчева. Потом берегом Женевского озера, через Лозанну, поехал в Веве. Остановился в гостинице «Три короны», где в 1821 и 1832 годах жил Жуковский. Здесь лечение Вяземского заключалось в том, что ему приходилось вставать в восемь утра и обертываться в пропитанную холодной водой простыню… Веве был Вяземскому приятен, он не уставал им любоваться. Нередко бродил по вевейскому кладбищу, вознесенному высоко над городом — близко к небу… В великолепной элегии «Кладбище», созданной в ноябре, сами собой слились и отзвук «Сельского кладбища» Томаса Грея в переводе Жуковского, и воспоминания о всех родных сердцу русских могилах за рубежом, и грусть о недавно умершем внуке, и особая светлая интонация, редкая у позднего Вяземского… Этим стихотворением он сам был доволен, что в последнее время случалось редко.
Из Женевы к князю часто приезжала его невестка, княгиня Мария Аркадьевна Вяземская с детьми. Однажды во время прогулки с внуками Вяземский отыскал ту самую рябину, которой посвятил стихи десять лет назад. Через несколько дней, уже в Женеве, он написал новое стихотворение об этой рябине — в альбом внучке Кате. В последней строчке князь подшутил над ней, подчеркнув слово «красивый» — недавно Катя прислала деду письмо, где это слово повторялось раз десять.
Тютчев, с ноября живший в Ницце, прислал Вяземскому свое полное пронзительной боли стихотворение «О, этот Юг! о, эта Ницца!.».. Князь знал о том, что Федор Иванович недавно перенес тяжкую утрату — скончалась обожаемая им Елена Денисьева. Откликом стало послание «Федору Ивановичу Тютчеву». В середине декабря Вяземский и сам перебрался в Ниццу — по просьбе государыни. Князь нашел Тютчева в ужасном состоянии — он даже не пытался скрыть свое горе… К этому добавилась сильная простуда. В декабре — январе Вяземский часто навещал больного друга, утешал его как умел. «Не дай Бог пережить любимого человека», — думал он о себе, сидя у постели Тютчева. В долгой его жизни смертей близких — детей, друзей — было более чем достаточно, но терять любимую женщину Вяземскому не приходилось. Лишь при переводе «Адольфа», кажется, сталкивался он с подобной сценой — когда Адольф «с тупым удивлением», еще не веря в случившееся, смотрит на бездыханную Элеонору. А Тютчев пережил такие минуты дважды — похоронив первую жену (тоже Элеонору) и вот теперь Елену…
Вяземский не догадывался, что судьба готовит и ему такое испытание. Но насладиться светом «приветной звезды» ему еще было суждено…
…В 1838 году двоюродная тетка Лермонтова Мария Аркадьевна Столыпина вышла замуж за молодого поэта и переводчика Ивана Александровича Бека. 3 января 1839 года родилась дочь Машенька, а три года спустя Мария Аркадьевна овдовела. Еще через шесть лет она вышла замуж вторично — за князя Павла Петровича Вяземского, который воспитал Машеньку Бек в своей семье наравне с родными детьми.
В Остафьевском архиве сохранились письма Марии Бек Вяземскому. Трогательная, старательная каллиграфия школьницы — и полное отсутствие знаков препинания; «Благодарю вас милый Дедушка за ваше письмо которое мне сделало большое удовольствие тем более что я никогда не осмеливалась думать чтобы такой великой человек как вы удостоил бы меня письмом… Прощайте милый Дедушка целую вас очень крепко и целую ваши ручки»{20}. Надо полагать, за «великого человека» Маша получила от деда легкую головомойку, так как следующие ее письма уже более раскованны; она благодарит «милого и любезного Дедушку» за новые стихи и иногда даже спорит с ним по поводу собственного будущего: «Я люблю свободу и природу и не хочу променять их на вечную беседу с профессором»{21}, — возражает она на предложение Вяземского поступать в университет… Будущее, в общем, оказалось довольно обыкновенным: в 1857 году Мария Ивановна (чаще ее звали на английский манер, Мэри) вышла замуж за своего троюродного брата, русского дипломата при вюртембергском дворе графа Александра Николаевича Ламсдорфа, родила дочь Марию, сыновей Николая и Дмитрия… В нью-йоркском музее Метрополитен хранится чудесный портрет Мэри, написанный в 1859-м придворным живописцем Наполеона III Францем Винтер-хальтером. Молодая графиня изображена на фоне романтического вечернего пейзажа. Спокойное лицо, глубокие чудные глаза… Во внешности много общего с красавицей-матерью, Марией Аркадьевной Вяземской. Можно понять Петра Андреевича, однажды сказавшего о Мэри: «Elle avait quelque chose de la lune»[110]. В правой руке графиня держит книгу с надписью «Поэзия».
Но это впечатление «лунности», почти святости — обманчиво. Мэри Ламсдорф была натурой страстной, порывистой, никаких ограничений для нее не существовало. И неудивительно, что отношения с мужем у нее не сложились. А.Н. Ламсдорф, человек малоприятный и незначительный, быстро потерял для нее всякое значение.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
