На следующий день Гилберт навестил Эмму и Эдду Геринг в их маленьком лесном домике в Закдиллинге. И увидел, что они очень рады обретенной свободе, несмотря на более чем скромные условия проживания. Но Эмма при этом была сильно удручена. Гилберт вспоминал:
«– Одному Господу известно, чем муж пожертвовал из верности фюреру, – вздохнула Эмма. – Он потерял здоровье, состояние и первую жену из-за путча 1923 года. Он всегда поддерживал Гитлера. Он помог ему прийти к власти. А в благодарность за все – приказ об аресте и убийстве. И не только его, но и ребенка!
– Меня удивляет, – сказал я, – что он и сегодня упорно говорит о своей верности, несмотря на то что всему миру известно, что Гитлер был убийцей. Не связано ли это с его клятвой верности?
– Конечно, конечно же, – ответила она, заламывая руки. – О, если бы я только могла поговорить с ним хотя бы пять минут! Всего пять минут!
– Все, что я могу предположить, – продолжал я, – что он говорит это только для того, чтобы бросить вызов иностранному суду.
– Так и есть, так и есть! Так стыдно наблюдать за тем, как многие немцы говорят, что они никогда не поддерживали Гитлера, что их вынудили вступить в партию. Это такое отвратительное лицемерие! А он хочет показать, что не желает выворачивать одежду наизнанку, как предатель.
– Даже если при этом предстает в невыгодном свете. Он даже сейчас оправдывает политику Гитлера. Есть ли предел верности нибелунга? Его долг перед немецким народом и перед самим собой состоит в том, чтобы рассказать о виновности фюрера.
– Конечно! Немецкий народ должен это знать! [Герман] ненавидел Гитлера за то, что тот натворил. Но он так фанатичен в вопросе верности. Это единственное, в чем расходились наши мнения. Ведь Гитлер мог убить моего ребенка! [В глазах ее вспыхнула злость.] […] Вы же знаете мужа, он не отравлен ненавистью. Он всегда старался только наслаждаться жизнью и давал другим возможность ею насладиться. Гитлер – другое дело. […] Он с самого начала был другим. А в конце стал совершенно безумным».
Гилберт уехал, полный решимости попытаться оказать влияние на Геринга. На следующий день, 24 марта, он пришел к нему в камеру, передал ему письмо Эммы и открытку от дочери. А потом рассказал о своей поездке в Закдиллинг.
«– Мы долго говорили о вашей преданности Гитлеру и о том, как он приказал арестовать и расстрелять вас и Эдду…
– О, не думаю, что Гитлер сам отдал такой приказ, – ответил Геринг. – Это устроил свинья Борман. […]
– Ваша жена была в отчаянии, говоря о вашей слепой преданности фюреру после всех этих испытаний и приказов о расстреле. Она сказала, что очень хотела бы поговорить с вами хотя бы пять минут.
– Да, знаю. [Он снисходительно улыбнулся.] Она во многом может повлиять на меня, но когда речь идет о моем кодексе чести, ничто не может заставить меня ему изменить. […] В жизни мужчины очень важны основные принципы, к женщинам это не относится».
И Гилберт сделал вывод: «Я получил ответ на мой вопрос: понятие Геринга о эгоистично-средневековых ценностях касалось его “рыцарского” отношения к женщинам и скрывало его самовлюбленность за маской снисходительного покровительства, закрытого для жизненных ценностей женщин».
Таким оказалось заключение психолога. А историк мог бы напомнить верному паладину фюрера о том, что средневековое рыцарство умерло не менее пяти веков назад…
XVII
Катастрофа
Пройдет еще пять месяцев до того дня, когда Герману Герингу вновь дадут возможность выступить перед трибуналом. Все это время ему придется просто выслушивать показания других подсудимых и их свидетелей, вопросы их обвинителей и речи их адвокатов. Для неисправимого фанфарона это время стало периодом тяжелых испытаний по многим причинам: его угнетало состояние узника, на него давила бездеятельность, он скучал по семье, не мог спокойно переносить отлучение от авансцены и утихомирить стремление командовать. Поэтому он вскоре стал поочередно критиком, помощником и цензором для двадцати других подсудимых. И продолжал играть главную роль в спектакле, который устраивал перед своими охранниками, адвокатами и редкими посетителями.
Среди них появилось новое лицо: его стал навещать сменивший майора Келли психиатр Леон Голденсон. Тот приходил к Герингу уже в течение нескольких недель и делал записи, начинавшиеся с 15 марта 1946 года. «Настроение Германа Геринга, – написал Голденсон в тот день, – постоянно меняется. Чаще всего он весел, но иногда бывает очень мрачным. Он ведет себя по-детски и всегда старается играть на публику. Его тюремная одежда очень грязна, да и камера не чище. […] Любой адресованный ему общий вопрос относительно судебного процесса вызывает бурную реакцию: “Этот чертов суд – сплошная глупость. Почему они не дают мне взять на себя всю ответственность и освободить от этого мелюзгу – Функа, Фриче, Кальтенбруннера? Я даже никогда не слышал о большинстве из них до того, как попал в эту тюрьму! Я не боюсь опасности. Я отправлял солдат и летчиков на смерть в бой против врага – так почему я должен испытывать страх? Как я уже сказал суду, только я несу ответственность за все официальные действия правительства, но не желаю отвечать за программы уничтожения”». Когда Голденсон спросил у него, осуждает ли он фюрера за то, что тот отдал приказ его расстрелять, Геринг ответил просто: «Нет, потому что в последние часы жизни на него оказывали давление. Если бы я увиделся с ним лично, все было бы иначе».
Как бы там ни было, но влияние бывшего рейхсмаршала продолжало ощущаться в ходе судебного процесса. Даже не имея возможности разговаривать с другими нацистскими функционерами во время обеда и на прогулках, он смог уговорить Рудольфа Гесса отказаться давать показания 24 марта. Потому что показания Гесса, умственное состояние которого вызывало опасения у Геринга, могло повредить имиджу покойного фюрера – или нанести ущерб интересам его здравствующего преемника… Следующим должен был давать показания Риббентроп, однако тот притворился больным, и Геринг победно заявил психологу Гилберту: «Ну! Я все же могу защищать всех! […] Хотя не могу поделиться с ними моей твердостью и моей отвагой. И даже не могу дать им пинка под зад, чтобы расшевелить их! Ха-ха-ха!» Эрнст Боле[719], свидетель защиты Гесса, в ходе допроса отрицал, что его организация занималась шпионской деятельностью, но от этих показаний не оставил камня на камне помощник Главного обвинителя от Великобритании Гриффит-Джонс. Геринг так прокомментировал этот эпизод: «Уж я-то справился бы с этим англичанином! Я бы ему сказал: “Конечно, у нас были шпионы за границей – и что с того?” Так или иначе, я сказал Гессу, что свидетелей допрашивают обвинители второго эшелона, а не крупные шишки!» Ну конечно же, ведь «крупные шишки» призваны допрашивать только главных обвиняемых, в списке которых он занимает первую строчку… Когда же Риббентроп все-таки начал давать показания 29 марта, Геринг с презрением великого профессионала изрек: «Скука смертная! Я сказал ему, что если он хотел закончить этот нескончаемый номер, ему следовало сделать его интересным. Как это сделал я!»[720] Да уж, гордость Германа Геринга действительно не имела меры…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
