Когда заседание закончилось, Геринг поднялся и попытался выступить перед подсудимыми и адвокатами. Он начал противодействовать охранникам, которые вынуждали его покинуть скамью подсудимых, и тем пришлось применить силу, чтобы препроводить его в лифт. Миру начало открываться его истинное лицо, а этого он не мог допустить…
Двадцать пятого апреля продолжился допрос свидетелей. Гизевиус долго говорил о ссоре Геринга с Гиммлером и Гейдрихом в ходе махинации, приведшей к устранению с постов высших армейских командиров фон Бломберга и фон Фрика в начале 1938 года. Он рассказал об его интригах, подтолкнувших фон Бломберга к женитьбе на проститутке, о его последующих шагах по дискредитации фон Бломберга перед фюрером, о его участии в нелепом заговоре с целью обвинения фон Фрика в гомосексуализме. Наконец, обо всех его маневрах ради замятия дела, когда возникла опасность того, что оно может обернуться против его зачинщиков. Все это явно не красило человека, который так пекся о своем имидже, и каждый уже понял, почему Геринг попытался заставить Гизевиуса молчать… А тот уже нарисовал портрет бессовестного проходимца, который только и делал, что коллекционировал должности и копил богатства: «Больше всего Геринга занимали его транзакции и коллекции произведений искусства в Каринхалле. И поэтому он редко принимал участие в важных совещаниях. […] Браухич, например, считал, что можно было установить переходный режим с Герингом во главе. Но наша группа всегда старалась не приближаться к этому человеку, даже на час».
Допрос свидетеля обвинителем Джексоном привел к новым неприятным для Геринга откровениям. В частности, относительно поджога рейхстага. Гизевиус рассказал, что «у Геббельса первого возникла мысль о поджоге рейхстага», что Геринг был проинформирован о всех деталях плана и что большинство из десяти членов СА, которые осуществили поджог, было убито под предлогом участия в путче Рёма… После этого Гизевиус вернулся к убийствам, последовавшим за «Ночью длинных ножей», делом, все подробности которого он узнал в течение дня 30 июня 1934 года из непрерывно поступавших в Министерство внутренних дел радиограмм, а также из сообщения Нёбе. И сказал, что «в ходе этой чистки» были лишены жизни «около 150 или 200 человек».
Так что 25 апреля закончилось для Геринга столь же плохо, как и предыдущий день. Но он не прекратил хорохориться. «Это всего лишь разносчик сенсаций, – заявил он, имея в виду Гизевиуса. – Он вспоминает все слухи, которые ходили десять лет назад!» А попытка запугивания свидетеля вызвала однозначно негативную реакцию со стороны подсудимых из числа кадровых военных. Дёниц сказал Рёдеру: «Со стороны Геринга было глупо говорить своему адвокату подобное». А Кейтель добавил: «Он должен был знать, что все это вскроется». Хотя бывшие вояки осудили скорее тактику бывшего рейхсмаршала, а не этику его поступка…
На следующий день Гизевиус, которого снова допрашивал судья Джексон, вновь заговорил о штурмовиках, о концентрационных лагерях, о малодушии генералов и о пороках рейхсмаршала. Поскольку 25 апреля он неоднократно ссылался на Герберта Геринга, обвинитель спросил, в каком родстве тот находился с подсудимым Герингом. Гизевиус ответил так: «Герберт Геринг был двоюродным братом подсудимого Геринга. Я знал его в течение многих лет, и Герберт так же, как и его остальные братья и сестры, заранее предупреждал меня о том несчастье, которое разразится над Германией, если когда-нибудь такой человек, как его кузен Герман Геринг, займет хотя бы самый незначительный ответственный пост. Они говорили мне о многих личных качествах подсудимого Геринга, с которыми мы затем сами смогли познакомиться, начиная с его тщеславия, его страсти к роскоши, его безответственности, его беспринципности, которая не имела границ».
Когда Гизевиус около полудня 26 апреля покинул место свидетеля, стало понятно, что образ Германа Геринга значительно помрачнел. Даже в глазах других подсудимых, что было для него самым неприятным итогом. Во время обеденного перерыва он старался не показываться никому на глаза и избегал встречаться взглядом с остальными подсудимыми, которые тоже старались его не замечать. Действительно, Шахт, Шпеер, Фриче, Франк и фон Папен с самого начала процесса относились к Герингу враждебно, но теперь он потерял большую часть своего влияния на Риббентропа и Розенберга, а Дёниц, Кейтель, Йодль, Рёдер явно дистанцировались от него. И даже покорный фон Ширах, трепещущий Заукель и застенчивый Функ начали относиться к нему более сдержанно. В конечном счете какие советы по организации защиты мог давать им настолько дискредитированный человек, как Геринг? Да, оставались еще Кальтенбруннер, Штрейхер и Гесс, но первый ни о чем не беспокоился, второго презирали все без исключения, а третий явно свихнулся…
Допрос патологического антисемита Юлиуса Штрейхера был очень непродолжительным, потому что все его письменные показания служили таким же тяжким обвинением, как и его устные заявления на суде. Затем трибунал заслушал бывшего рейхсминистра экономики Ялмара Шахта, который прекрасно знал Германа Геринга. Но Шахт сам был обвиняемым, и он старался прежде всего доказать необоснованность выдвинутых против него обвинений, в частности обвинения в финансировании агрессивной политики Гитлера. Стремясь сделать это как можно лучше, он изобразил себя последовательным противником нацистской партии и сказал, что осуждал Гитлера и упорно противился его политике перевооружения армии. Однако Шахт переборщил, и другие подсудимые, прекрасно зная суть дела, восприняли его слова весьма негативно. В ходе слушаний 30 апреля и 1 мая бывшие военные открыто проявляли свое неодобрение и давали положительные оценки поведению Геринга, который по крайней мере открыто говорил о своих поступках и о своих убеждениях. Геринг не замедлил воспользоваться этим изменением равновесия весов. Во время заседаний он громко фыркал, обращался к соседям и выкрикивал: «Какая наглость!», «Слушайте, он же врет!» Во время перерыва он сказал сидевшим перед скамьей подсудимых адвокатам: «Шахт врет! Врет! Врет! Я сам слышал, что, когда Гитлер сказал, что нам нужно больше денег на перевооружение, Шахт ответил: “Да, нам нужна великая армия, великий флот и великая авиация”».
Действительно, допрос Шахта обвинителем Джексоном в течение двух следующих дней позволил установить, что этот великий противник нацизма до ухода из Министерства экономики внес очень большой вклад в программу перевооружения германской армии. Что, получив золотой значок НСДАП с изображением свастики, он сказал, что это «величайшая честь, которая может быть оказана Третьей империей», и одевал этот значок в официальных случаях. Что с 1937 по 1942 год он ежегодно вносил в фонд нацистской партии тысячу рейхсмарок. Что он произнес торжественную речь по случаю дня рождения фюрера 21 апреля 1937 года[723]. И что он был инициатором некоторых антисемитских мероприятий, о которых «забыл» упомянуть в своих показаниях[724].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
