Лишь недавно Пагель рассказал ей, что все произошло иначе, чем она думала, что незачем искать тайного любовника, что лакей с глупой и надменной рожей — тот враг, который так ограбил ее.
— Этого быть не может! Никогда я этому не поверю! — воскликнула она.
Так мало времени прошло, и она уже верила этому. Она уже знала это, она уже видела обоих — ей казалось, что они всегда должны быть вместе, идут без слов, прикованные друг к другу одной и той же адской мукой. Разве она не видела обоих так ясно, что, казалось, различает его серые бутсы на шероховатой резиновой подошве, — так ясно, что она искала на всех тропинках следы этих подошв. Разве она не представляла себе Виолету так отчетливо, что видела на ней грязный серый мужской плащ, накинутый на платье, — кое-как застегнутое, оттого что он надел его на спящую.
Ах, эти господа — полиция, прокуратура, — они только притворяются, что заняты важным делом, звонят, посылают курьеров, хотят знать то одно, то другое, измерить длину ботинок! Никогда им не найти Виолету, фрау Эва давно махнула на них рукой, фрау Эва уверена, что только она найдет Виолету когда-нибудь, не все ли равно когда, раз уж она так долго ждет, но непременно где-то в лесу или на дороге. Пробьет час, и пути их встретятся — надо только в нужную минуту оказаться на месте.
Эти господа даже хотели учинить нечто вроде обыска в комнате Виолеты, искать отпечатки пальцев на подоконнике, рыться в письмах! Фрау Эва этого не допустила, она просто заперла комнату. К чему еще все эти расследования? Все ясно, как день. Комната Виолеты принадлежит только ей. Когда фрау Эва возвращалась домой, изнуренная поездкой, слишком утомленная даже для того, чтобы плакать, она, торопливо заглянув к Ахиму, шла в комнату Виолеты. Запирала дверь, садилась возле кровати, закрывала глаза…
Да, сперва она бросала подозрительный взгляд на окно. Но окно было накрепко заперто, теперь уж она за этим следила. Дочь могла спокойно спать, она лежала в своей постели. Постепенно впадала в дремоту и мать, сидя в плетеном кресле возле пустой кровати. Ее желания смешивались с грезами. В конце концов она под утро крепко засыпала, а проснувшись, умывалась, одевалась, собираясь с силами для нового дня.
А эти утра, когда вся комната наполнялась бледным, безотрадно мутным светом, когда младенческий лепет ротмистра, который ссорился с санитаром, так мучительно ясно доносился к ней сквозь тишину, когда после мертвого забвения, каким был ее сон, в медленно пробуждавшийся мозг всепожирающим пламенем проникало сознание ее потери, — эти утра были ужасны. Но у дверей останавливается машина, надо ехать, надо торопиться, может быть, свидание с дочерью уже близко.
Глупый педант Штудман и не подозревал, чем была для нее эта машина! Что она была для нее мостиком в будущее, ее единственной надеждой. Да, он потребовал у нее разговора по срочному, неотложному личному делу, но вот она стоит в лесу, теперь уже девять или десять часов — он не понял, что нельзя покидать того, кто сражен бедой! Быть может, она стояла здесь только потому, что он там ждал ее!
Наконец фрау Эва опять садится в машину, она приказывает ехать дальше. Приближается Нейлоэ, уже десять часов. Но когда они проезжают через городок Мейенбург, фрау Эва снова приказывает остановиться. Она умирает от голода! Здесь есть хорошая гостиница, "Принц Прусский", молодой девушкой она часто бывала здесь с родителями!
Фрау Эва велит принести меню, он долго выбирает, прежде чем заказать. Она не находит ничего подходящего, но наконец заказывает одно, другое. Потом берет карту вин, а меню передает Пагелю. Он говорит, что не голоден, он чуть ли не сердится — о, люди стали для нее прозрачны, как стекло, она видит все, что в нем происходит.
Фрау Эва понимает, что он вне себя от нетерпения, ему известно о свидании, обещанном Штудману. Быть может, ему известно еще о многом, о некоторых словах, взглядах, надеждах… Разве может знать женщина, как далеко идут мужчины в своих признаниях друг другу. Тут возможны самые невероятные вещи. Да, молодой Пагель вне себя от нетерпения, от сострадания к своему другу, но думает ли он о ней? Нет ли у нее оснований медлить, ждать? О ней он вообще не думает!
Фрау фон Праквиц выпивает несколько бокалов вина и едва притрагивается к принесенным кушаньям. Она приказывает кельнеру отпереть веранду, закрытую на зиму. Тут она стоит некоторое время — столы нагромождены друг на друга, за окнами ночь, садик не виден, не видны тополя и луга на берегу речушки. Она стоит довольно долго на веранде, Пагель, вежливый, чуть-чуть недовольный, стоит возле нее. Он не понимает, зачем ей понадобилось пойти сюда. Наконец она говорит вполголоса, уже повернувшись к дверям:
— Здесь я была с Ахимом, когда мы первый раз выехали вдвоем на прогулку после обручения.
Она еще раз оборачивается, еще раз окидывает взглядом веранду. Нет, она не видит следа почти двух десятилетий, миновавших с тех пор, это, казалось бы, та же самая стеклянная веранда. Целая жизнь прошла, родился ребенок, он потерян, что в сравнении с этим проигранная война! Прощай! Погасший огонь жизни, которого никто уже не оживит, — отлетевшая юность, отзвучавший смех — мимо!
Молчаливо сидит она снова за столом в ресторане, задумчиво вертит между пальцами ножку бокала. По тону Пагеля она замечает, что его нетерпение, его недовольство уже прошло, он уже не торопит ее, — он понял. Неверно, что молодость нетерпима — подлинная молодость чутка к подлинному чувству.
Несколько позднее к их столу подходит кто-то из ее старых знакомых один из окрестных помещиков… Он, должно быть, кое-что слышал, кое-что прочел и, должно быть, основательно нагрузился. Теперь он подошел к ней, этот представитель целой компании собутыльников, подошел с лицемерным участием, в надежде что-нибудь разнюхать. Он видел, что она сидит, распивает вино с молодым человеком, они даже вышли вдвоем на веранду прыткая же фантазия у этих мужчин!
Она встает, бледная от горечи. Господин подсел к ее столику, продолжал с упорством пьяного свою хитрую игру в вопросы, он даже не замечает, что она уже встала.
Бледная и злая, она говорит прямо в это красное лицо:
— Благодарю за участие, господин фон… Венок вы пришлете к выносу тела?
В сопровождении молодого Пагеля она выходит из ресторана, царит мертвое молчание. Прошло немало времени, пока озадаченный кельнер подбежал к машине, чтобы получить по счету. В Нейлоэ они приезжают после полуночи.
— Скажите, пожалуйста, своему другу, — говорит фрау фон Праквиц, идя к дому, — что я позвоню ему завтра утром, как только смогу его принять.
Молча сидел господин фон Штудман в конторе, молча выслушал он сообщение Пагеля.
— Я всегда думал, Пагель, — сказал он с вымученной улыбкой, — что надежность — положительное качество в этом мире. Так нет же, будьте чем угодно, только не надежным!
Он шагал по конторе. Он казался старым и усталым.
— Фрау Праквиц я написал сегодня письмо, — говорит он наконец, — она найдет его у себя. Ну, ладно, подожду до завтра.
Но он не уходит к себе. Остается в конторе. Ходит взад и вперед. Взгляд, который он нет-нет да и бросает на телефон, выдает его мысль: а не позвонит ли она все-таки?
Пагель ложится спать, он слышит шаги Штудмана — взад и вперед, взад и вперед. Под звук этих шагов он и засыпает.
Наступает утро, после завтрака Штудман не уходит из конторы, сегодня ему дела нет до хозяйства. Пагель бежит туда, сюда. Но, возвращаясь в контору, он неизменно застает здесь Штудмана. Тот пытается делать вид, будто работает, пишет письмо, но затем отказывается от этой попытки. Он сидит, жалкий, несчастный человек, ждущий приговора…
В половине одиннадцатого Пагель увидел, что машина проезжает через Нейлоэ. Он бежит в контору:
— Фрау фон Праквиц не была здесь? Не звонила?
— Нет. В чем дело?
— Только что ушла машина.
Штудман бросается к телефону. На этот раз его рука не дрожит. Голос не изменяет ему, когда он произносит:
— Говорит Штудман, нельзя ли попросить фрау фон Праквиц? Хорошо. Она ничего не оставила? Да, пожалуйста, узнайте, я жду у аппарата.
Он сидит с трубкой в руке, с опущенной головой, в тени. Затем:
— Да, я слушаю… Сегодня не вернется? Больше она ничего не передавала? Благодарю вас.
Он кладет трубку, он говорит Пагелю, не глядя на него:
— Что вам сказала вчера фрау фон Праквиц?
— Что она позвонит вам тотчас же, как только сможет вас принять.
Штудман потягивается.
— Я еще раз свалился с лестницы, мой дорогой Пагель, — говорит он чуть ли не с улыбкой, — но ушибся сильнее, чем тогда в гостинице. И все-таки я твердо убежден, что где-то в мире есть уголок, где ценят безусловную надежность. Я решил взять место, которое мне давно предлагают. Буду работать в санатории тайного советника Шрека. Я уверен, что больные, которые там лечатся, сумеют оценить надежность, выдержку, неистощимое терпение.
