— Но разве это не болезнь? — спросил Пагель.
— Может быть, я не знаю. А может быть, это трусость, малодушие. В первые дни он прекрасно говорил и даже ссорился со мной: все требовал вина. Затем он уже говорил только для того, чтобы выпросить снотворное, а когда мы и снотворное у него отняли, он, видно, сказал себе: "Говори не говори, мне все равно ничего не дают, так буду же молчать…"
— Как вы думаете, господин Шуман, стал бы он пить, если бы его оставили без надзора?
— Вот тут-то, господин Пагель, и загвоздка, этого в таких случаях никогда не знаешь! Если все пойдет гладко, он и без водки обойдется. Но если он узнает о новой беде — а ведь он все слышит, ко всему внимательно прислушивается! — тогда, возможно, он не выдержит. Потому-то я и сижу здесь.
Вот такие беседы они вели, часто возвращаясь к этой теме. Они очень сблизились.
Теперь Пагель поспешно спросил:
— Ну, как поживает господин ротмистр? Лежит в постели? Встал? Фрау фон Праквиц дома?
— Фрау фон Праквиц уехала, — сообщил санитар. — Господин ротмистр на ногах, я его одел, он даже при воротничке и при галстуке. Сейчас он читает!
— Читает? — спросил удивленный Пагель. Ему трудно было представить себе ротмистра за книгой, даже когда он был здоров, — разве что за газетой.
Шуман чуть-чуть усмехнулся.
— Не расскажи вы мне, что господин ротмистр прожил летом несколько недель в сумасшедшем доме, я бы попался на удочку. — Тут санитар широко заулыбался. — Я посадил его в кабинете, дал ему номер "Иллюстрированной спортивной газеты" и сказал: "Господин ротмистр, посмотрите картинки". Мне было интересно, что он сделает. Разумеется, он тотчас же вспомнил пациентов из сумасшедшего дома. И вот он переворачивает газету вверх ногами, хотя я положил ее правильно. Он смотрит все на одну и ту же страницу, морщит лоб, бормочет что-то про себя и дожидается, пока я скажу: "Господин ротмистр, следующую". Только тогда он перевертывает страницу.
— Но что все это значит? — почти сердито спросил Пагель.
— Да ведь он разыгрывает идиота! — хихикнул Шуман. — Он в восторге от того, как это удачно у него выходит. Когда он думает, что я его не вижу, он все косится в мою сторону: слежу ли я за тем, что он делает…
— Но ведь мы и без этих фокусов оставили бы его в покое? — недоумевает Пагель.
— Вот в том-то и дело, что нет! — уверенно возразил санитар. — Тут он прав. Знай вы, что он в здравом уме, вы приставали бы к нему с требованиями — пусть позаботится о хозяйстве, пораскинет мозгами насчет денег, жена ждала бы от него, чтобы он страдал за дочь, чтобы помог искать ее. А именно всего этого он и не хочет. Не хочет он участвовать в игре, он выдохся.
— Да это же и есть болезнь! — отзывается Пагель. — Ну, посмотрим. Послушайте-ка, Шуман…
И он развивает свой план.
— Попытаться можно, — задумчиво говорит санитар. — Конечно, если сорвется, оба мы получим на орехи — от доктора и от барыни. Ну, войдите, сейчас увидим, как он к этому отнесется.
Печальное зрелище, даже постыдное зрелище — если этот человек и в самом деле не так болен, как он хочет показать. Ротмистр одет в один из своих безупречных английских костюмов, его темные глаза все еще хороши, но волосы и брови белы как снег. Смуглое лицо кажется пожелтевшим, в руках у него газета, он склонился над ней, он хихикает от удовольствия. Газета дрожит в его руках, и ротмистр дрожит вместе с ней.
— Господин ротмистр, — говорит санитар, — отложите, пожалуйста, газету. Давайте оденемся и выйдем немножко на воздух.
Одно мгновение Пагелю кажется, будто лоб сморщился, белые кустистые брови сдвигаются, — но человек снова хихикает, газета шелестит в его руках.
— Господин ротмистр, — говорит Пагель, — ваша кобыла Мэйбл должна ожеребиться. Но роды тяжелые, позвали ветеринара. Он говорит, что жеребенок погиб и кобыла тоже не выживет. Не взглянете ли вы?
Ротмистр, насупившись, смотрит в газету. Он уже не хихикает. Он, по-видимому, рассматривает картинку… Оба ждут. Но ротмистр не трогается с места.
— Пойдемте, господин ротмистр, — дружелюбно говорит наконец санитар. Дайте-ка мне газету.
Ротмистр, разумеется, не слышит, газету берут у него из рук. Его выводят в переднюю, набрасывают на него пальто, надевают на голову кепи, они выходят из дому в ночь.
— Прошу вас, возьмите меня под руку, господин ротмистр, — говорит санитар с ласковой, несколько профессиональной любезностью. — Господин Пагель, не дадите ли и вы руку господину ротмистру? Вам, должно быть, еще трудно ходить, вы были очень больны.
Он делает почти незаметное ударение на «были».
Случайно это? Или больной понял намек? Он принимает его за вызов и снова начинает хихикать.
Ротмистр идет тихой, неуверенной походкой, пошатываясь.
Минуту спустя — они уже подходят к деревне — Пагель замечает, что рука ротмистра дрожит в его руке. Да и весь он дрожит, трепещет. Пагеля охватывает страх перед тем, что он задумал. Он колеблется и наконец говорит:
— Вы так дрожите — вам холодно, господин ротмистр?
Ротмистр, конечно, не отвечает. Но санитар хорошо понял смысл слов Пагеля.
— Теперь ничего не поможет, господин Пагель, — говорит он, — назад уже не повернешь, надо идти до конца!
Они идут через двор усадьбы, они входят в конюшню. Пагель видит испуг на лицах стоящих здесь людей. Ведь ротмистр, болтают люди, сумасшедший, и теперь этот сумасшедший пришел к ним в конюшню!
— Всем уйти из конюшни! — приказывает Пагель. — Только вы, конюх, и, пожалуй, вы, Аманда, останьтесь. Закройте двери, Аманда.
Слава богу, ветеринар ведет себя вполне разумно.
— Добрый вечер, господин ротмистр, — говорит он спокойно и отступает в сторону, чтобы освободить доступ к боксу.
Пагелю показалось, что ротмистр сделал легкое движение, да, он потянулся к боксу, теперь можно отпустить его руку. Фон Праквиц стоял один, его никто не поддерживал.
Лошадь лежала на боку, вытянув ноги. Она повернула голову, посмотрела печальными, беспомощными глазами. Узнав хозяина, она тихо заржала, будто ждала от него помощи, которую ей никто не оказал.
Ветеринар Шик докладывал:
— С тех пор как я дал кобыле кофе и камфару, потуги усилились, сердечная деятельность улучшилась. Я бы даже сказал, что снова услышал легкие сердечные тоны жеребенка, но быть может, это ошибка, я не совсем уверен…
Ветеринар умолк. Все молчат. Что будет делать ротмистр? Он снял с себя пальто, он оглядывается. Конюх берет пальто у хозяина, никто не говорит ни слова, тишина… Ротмистр фон Праквиц снимает и пиджак. Конюх забирает его. Ротмистр теребит запонки своей манжеты — Аманда тут как тут, она помогает ему засучить рукава.
Да, вот та рука, которая может помочь при родах, узкая, длинная, с ловкими пальцами; запястье тонкое, как у ребенка, но точно из стали! Длинная, стройная рука, почти без мяса, только кости, сухожилия, мускулы.
Все стоят затаив дыхание; ротмистр опускается на колени позади лошади но он медлит, он недовольно оглядывается — что случилось? Чего еще не хватает? Почему он не говорит?
Но ветеринар Шик уже понял его без слов, он опускается на колени рядом с ротмистром, натирает ему руку маслом, чтобы кожа была гладкой и упругой.
— Поосторожней, господин ротмистр! — шепчет он. — Когда начинаются схватки, лошадь бьет копытом: с нее забыли снять подковы…
Ротмистр угрюмо морщит лоб, он стискивает бескровные губы. И берется за работу. До плеча исчезает длинная мужская рука в теле лошади, рот приоткрылся, на лице можно проследить тайну движений руки, ее поисков. Но вот глаза заблестели, по-старому сверкнула в них молния, он нашел то, что искал!
Да, да — вот вам и ротмистр, вот вам и мужчина, один из многих — он малодушно обратился в бегство после постыдной гибели дочери. Он хныкал, выпрашивая водку и веронал, разыгрывал из себя дурачка, но когда гибнет лошадь, он вырывается из пут одиночества, которое сам избрал, он возвращается к людям и находит еще на этой земле нечто, ради чего стоит жить и бороться. О боже мой, и таковы люди, таковы они — не лучше. Но и не хуже.
Несколько раз ротмистру приходится прерывать работу. Начинаются схватки, лошадь от боли бьет копытами, но он не вынимает руку, он пригибается, ведь эти схватки, опасные для него, в то же время помогают отделить плод.
Лицо ротмистра становится темно-багровым, потуги с бесконечной силой выталкивают из тела и его руку, — он отчаянно сопротивляется. Пагель опустился на колени рядом с ротмистром, он подпирает плечом плечо хозяина — на него падает взгляд, темный взгляд, сверкающий в темноте. Нет, это не взгляд идиота, но, быть может, взгляд человека, пережившего невыразимые страдания.
Когда показываются копыта жеребенка, движение проходит по кругу людей. И вот появляется нежная бархатная морда, голова, дальше, запаздывая, следует грудь. Затем с неимоверной быстротой — длинное тело. Жеребенок безжизненно лежит на земле, ветеринар становится возле него на колени, исследует его. Он говорит:
