— Что вам сказала вчера фрау фон Праквиц?
— Что она позвонит вам тотчас же, как только сможет вас принять.
Штудман потягивается.
— Я еще раз свалился с лестницы, мой дорогой Пагель, — говорит он чуть ли не с улыбкой, — но ушибся сильнее, чем тогда в гостинице. И все-таки я твердо убежден, что где-то в мире есть уголок, где ценят безусловную надежность. Я решил взять место, которое мне давно предлагают. Буду работать в санатории тайного советника Шрека. Я уверен, что больные, которые там лечатся, сумеют оценить надежность, выдержку, неистощимое терпение.
Пагель внимательно посмотрел на Штудмана, который теперь решил идти в няньки к нервно- и душевнобольным, — шутит он или говорит серьезно? Да, он говорит совершенно серьезно, никогда он не говорил серьезнее. Он не склонен участвовать в безумствах этого безумного времени и самому стать безумцем. Он пойдет и дальше своим путем, неутомимый, далекий от отчаяния. Да, ему нанесен удар, рушились его надежды. Но он это выдержит.
— Я не тот человек, какой нужен женщине, — сказал он и взглянул на Пагеля. — Не умею я обходиться с женщинами. Я для них слишком пунктуален, слишком корректен. Как-то так получается, что я привожу их в отчаяние. Однажды, давно это было, — он сделал неопределенный жест, чтобы показать, о какой туманной дали он говорит, — однажды я был помолвлен. Да, я тоже был помолвлен, еще в молодые годы. И вдруг ни с того ни с сего она расторгла помолвку. Я ничего не мог понять. "Мне все кажется, — сказала она мне, — что я выхожу замуж за будильник — он тикает, тикает… Ты абсолютно надежен, ты не спешишь и не отстаешь, ты звонишь как раз вовремя — можно в отчаяние прийти!" Вы это понимаете, Пагель?
Пагель слушал с вежливым, участливым, но и чуть-чуть протестующим видом. Это же тот самый Штудман, который резко отклонял всякие излияния, когда Пагель был в тоске и тревоге. Должно быть, удар жестоко поразил Штудмана, должно быть, развязка была для него и на этот раз полной неожиданностью.
— Да, вы, Пагель, мой антипод, — сказал этот новый говорливый Штудман. — Вы ходите, так сказать, не по прямой, а отклоняетесь то вправо, то влево, вперед и назад. Вы любите удивить самого себя какой-нибудь неожиданностью, а я ненавижу всякие неожиданности!
В его голосе слышатся ледяные нотки. Пагель подумал, что в глазах господина фон Штудмана неожиданность — это что-то плебейское, а потому презренное.
Но дальше Штудман в своих излияниях не пошел. Он снова выказал себя заботливым другом.
— Вы остаетесь здесь один, Пагель, — говорит он, — не легко вам придется. Впрочем, я боюсь, все это ненадолго. Я полагаю, что фрау фон Праквиц ошибается насчет своего отца. Аренду надо было уплатить во что бы то ни стало. По юридическим и личным основаниям. Ну, вы все это еще увидите и, надеюсь, напишете об этом мне. Мой интерес к здешним делам остается неизменным. И если когда-нибудь там, на вилле, произойдут перемены, если я действительно понадоблюсь, — он медлит с минуту, затем быстро говорит: — Ну, вы мне напишете, не правда ли?
— Конечно, — говорит Пагель. — Но когда же вы хотите уехать, господин фон Штудман? Ведь не скоро?
— Сейчас же, немедленно, то есть вечерним поездом. С господином тайным советником Шреком я свяжусь из Берлина.
— Что? Уже сегодня? И вы не хотите попрощаться с фрау фон Праквиц?
— Я попозже зайду к ротмистру. Может быть, он меня узнает, вчера он еще, кажется, никого не узнавал. Фрау фон Праквиц я оставлю несколько строк. Ах да, дорогой Пагель, надо воспользоваться случаем и уладить ваше дело.
— Какое дело? — воскликнул Пагель. — Не знаю никаких дел.
— Ну, вы еще вспомните. Если же нет — я на то и существую, чтобы надежно устраивать дела.
Так уехал господин фон Штудман, человек достойный, надежный друг, но немножко сухарь. Неудачник, вообразивший себя краеугольным камнем мироздания.
Что же касается дела, которое он хотел уладить, то тут он заварил кашу, которую пришлось расхлебывать бедному Вольфгангу.
— Что я слышу, — с досадой сказала фрау фон Праквиц на следующее утро, — мой муж должен вам две тысячи золотых марок? В чем дело?
Это была большая неприятность для Пагеля. В душе он проклинал друга Штудмана, который не мог заставить себя умолчать об этом деле в прощальном письме к своей даме сердца. (В эту трудную минуту рассказать измученной, впавшей в отчаяние женщине о такой неприятной оказии!)
Пагель начисто отрицал слова Штудмана. Все давно улажено с господином ротмистром, впрочем, какие там две тысячи марок. Да и вообще дело это очень сомнительное, они вместе ужинали, у них были дорожные издержки, он уже и сам не помнит…
— Но, как я уже сказал, все давно улажено!
Фрау фон Праквиц не отрываясь смотрела на него печальными глазами.
— Зачем вы говорите неправду, господин Пагель? — сказала она наконец. Господин фон Штудман, великий психолог, по крайней мере в коммерческих вопросах, предвидел, что вы постесняетесь говорить об этих деньгах. Ведь речь идет о двух тысячах золотых марок, которые вы одолжили господину фон Праквицу во время игры в рулетку, не так ли?
— Черт его возьми, этого Штудмана! — воскликнул Пагель, в самом деле разозлившись. — Я свои дела улаживаю сам, к тому же полиция конфисковала у игроков все деньги, все было потеряно!
Она спокойно посмотрела на него.
— Откуда такая щепетильность в денежных делах? — спросила она. — Этого не должно быть. Я, вероятно, в этом отношении унаследовала практический ум своего отца.
— Я здесь не ради денег, — запальчиво сказал Пагель, — а получается впечатление…
— Я рада, — сказала она тихим голосом, — что Нейлоэ хоть одному человеку пошло на пользу. — И прибавила в заключение: — Теперь я не могу, вы ведь знаете, вернуть вам деньги, но при случае я это сделаю. Я не забуду. Затем, пишет мне господин фон Штудман, остается вопрос о вашем жалованье…
Пагель кипел.
— До сих пор вы получали только на карманные расходы. Это, конечно, невозможно. Я об этом думала, служащие моего отца всегда получали месячный оклад, приблизительно равный стоимости десяти центнеров ржи. С этих пор вы будете, рассчитываясь с рабочими, выплачивать себе еженедельно стоимость двух с половиной центнеров ржи.
— Я не специалист по сельскому хозяйству. Следовало бы пригласить управляющего.
— Я не хочу теперь видеть новые лица. Не мучьте меня, господин Пагель. Сделайте так, как я сказала, хорошо?
Он подал ей руку.
— А дела ведите пока по своему разумению, не слишком донимайте меня вопросами. Может быть, муж поправится быстрее, чем мы думаем.
Она еще раз дружески кивнула ему.
— Боюсь, ничего не выйдет, — опасливо сказал Пагель. — Это слишком сложно, у меня нет опыта.
— Да нет же, выйдет, — кивнула она. — Когда вы свыкнетесь с работой, мы и не почувствуем отсутствия господина фон Штудмана.
Бедный господин фон Штудман — это было последнее "прости!" фрау Эвы фон Праквиц, женщины, которую он чтил и, быть может, даже любил. Но Штудман, надо думать, говорил в своем прощальном письме не только о деле, о жалованье и карточных долгах, там были и те патетические слова, которые подсказывает мужчине скорее оскорбленное самолюбие, чем поруганная любовь, и которые кажутся женщинам такими оскорбительными и смешными.
Рассматривая поспешный отъезд Штудмана со своей точки зрения, фрау фон Праквиц могла бы сказать, что друг покинул ее в минуту горчайшей нужды за то, что она настаивала на взносе двух платежей в другой последовательности, чем того желал он. Она могла также сказать, что этот друг бестактно требовал от нее разговора на любовные темы в такой час, когда ее дочь была в смертельной опасности, а муж — тяжело болен.
Нет, с точки зрения женщины, любой женщины, господин фон Штудман был абсолютно неправ. Но с коммерческой точки зрения вскоре выясняется, что правда была на его стороне. Сегодня утром Вольфганг получил от него письмо:
"Итак, милый старый друг, нет, правильнее, милый юный друг, мне превосходно живется у тайного советника Шрека. Старик — большой чудак, но учреждение выверено как часы… Посмотрели бы вы на здешнюю диетическую кухню, мой дорогой Пагель, такую точность взвешивания, распределения, приготовления вы не найдете даже в первоклассном берлинском отеле. Кстати: я решил перейти на вегетарианский стол и к тому же отказаться от табака и алкоголя. Это больше соответствует всем моим склонностям, удивляюсь, как я прежде не сообразил. Подумайте только: табак явился к нам из Южной или из Центральной Америки, тропической страны, а спиртные напитки, в особенности вино, по словам Библии, из Палестины, следовательно, они чужды нашей северной натуре. Но я не хочу обращать вас в свою веру. Во всяком случае, должен сказать, что употребление мяса…" и так далее, и так далее на целых четырех страницах вплоть до знаменательной приписки: "Неужели тайный советник все еще не принял мер насчет аренды? Это очень удивило бы меня".
