М. Тарлинской «Strict Stress-Meter in English Poetry» (1993), где сделана едва ли не первая попытка проследить связь meters and meanings в английском дольнике, ямбе и хорее. Тому есть свои причины: классических стихов на Западе сейчас не перечитывают, а если перечитывают, то как прозу, без всякого внимания к метру, ритму, рифме и строфе. Вот уже сто лет, как западная поэзия перешла на верлибр и непосредственное восприятие стиха Шекспира и Шелли стало таким же трудным, как непосредственное восприятие стиха Пиндара и Горация. В заключительной главе книги автор делает на этот счет тонкие и очень важные наблюдения. Современная европейская стиховая культура – более книжная, поэты даже с эстрады читают свои самые коротенькие верлибры не на память, а по бумажке. Русская культура стиха, начиная со школы, гораздо больше держится запоминанием на память – может быть, это признак ее архаической полуустности. Запоминание на память гораздо больше сосредоточивает на ритме и рифме – собственно, сам стих с его формальными ограничениями и был, вероятно, изобретен для того, чтобы лучше запоминать подлежащие запоминанию тексты. Поэтому русская культура чтения чутче к перекличкам метрики и строфики – зато европейская культура чтения больше располагает, например, к close reading с медленным вдумыванием в текст там, где русский любитель поэзии сплошь и рядом затруднится пересказать своими словами свое самое любимое стихотворение.
Когда-то русские формалисты сделали переворот в науке, перенесши на классическую литературу впечатления от современной им литературной борьбы, – объявили, что младшие писатели не продолжают старших писателей, а отталкиваются от них. Потом понадобилось несколько десятилетий, чтобы реабилитировать понятие традиционалистической литературы и показать, что так было не всегда и не везде. Сейчас нечто подобное происходит на Западе: современность – в центре внимания, классика – лишь подготовка к сегодняшнему дню, «страх перед влиянием» (термин Х. Блума) – движущая сила литературы. Наступает время восстанавливать равновесие и вносить поправки в модные понятия. Майкл Вахтель воспользовался для этого материалом русской классической поэзии, и воспользовался очень хорошо. Хочется надеяться, что на его книгу обратят внимание не только слависты. В 1910 году, при Андрее Белом, русское стиховедение в традиционном смысле слова – «метр, ритм, рифма, строфа» – раньше других двинулось к тому, чтобы сделаться точной наукой; теперь за ним следуют, быстрее или медленнее, науки о стихе и других языках. В 1963 году, при К. Тарановском, русское стиховедение раньше других стало осваивать принципиально новую область, «метр и смысл», – будем надеяться, что и это найдет отклик в науках о стихе в других языках.
ПИСЬМА К Н. В. КОСТЕНКО150
Глубокоуважаемая Наталья Васильевна,
…То, что Вы пишете о влиянии 8+7-сложников Сковороды, мне кажется интересным и убедительным. (В русской религиозной поэзии – в более силлабо-тонизированном виде – такие длинные строчки мне попадались, я помню публикацию старообрядческого анонима в «Русской старине»: «Изложить хочу в поему повесть горестных причин, Злым коварством поедаему, кто свободен злых личин…», – но я не догадывался, что это может быть так прямо связано с силлабическими источниками.) Я бы воспользовался случаем и внес бы это в Вашу книгу, разве что оговорив «возможно…» и т. п. Но скажите, а не могло ли тут быть одновременно и совсем иного влияния – русской частушки? Она – тоже (в основе) 8+7 слогов, хореического склада, но с частыми сдвигами ударений, живо напоминающими о силлабике; внимание передовых поэтов 1920‐х гг. к частушке хорошо известно. К сожалению, в единственной хорошей работе о ритмике частушки – у Н. С. Трубецкого (уп. в моей книге, с. 484)151 – о сдвигах ударения почти ничего нет.
«Versus quadratus» – название традиционное, от латинских грамматиков, и значит, вероятно, «складный», «симметричный» и притом «тяжеловатый, коренастый стих»: такой набор значений у этого слова есть.
«Леонинский стих 8+6», оказавший влияние на восточнославянскую силлабику и песню, – это вроде примера из Конисского «Чиста птица, голубица такой нрав имеет»? Тогда я о нем знаю, хоть и не знал, что он так влиял на народный стих; где об этом можно прочитать? А избегаю я упоминать о нем только потому, что в применении к нему термин «леонинский» вторичен, условен и если не знать настоящего значения этого термина (в применении к гексаметру), то и малопонятен; поэтому я привык популяризировать слово «леонинский» в основном, гексаметрическом значении, а это, вторичное – затушевывать, чтобы не сбивать.
О 15-сложнике латинском, наверное, доступнее всего можно прочитать в:
Metryka grecka i lacińska / Pod red. M. Dłuskiej i W. Strzeleckiego. Wrocław. 1959 («Poetyka: zarys…», dz. 3, T. 8, cz.1);
D. Norberg. Introduction à l’étude de la versification latine médiévale. Stockholm, 1958;
Он же. La poésie latine rythmique du haut Moyen Age. Stockholm, 1953.
Вам всего хорошего! Надеюсь и Вас когда-нибудь побеспокоить справками по украинскому стиху.
Ваш М. Г.
17.11.1981
Дорогая и глубокоуважаемая Наталья Васильевна,
Спасибо Вам за доброе письмо (и за знаки ударений в нем тоже). Конечно, когда я писал про частушки, у меня в голове было именно это 4-стишие про «троянду» (русский переводчик Ушаков или Асеев? переписал его слово в слово). А каковы настоящие укр. частушки, я совсем не знаю. Очень рад буду, если смогу и еще когда-нибудь быть Вам полезен – при всей моей неосведомленности не только в восточнослав. (Вы меня переоцениваете), но и в инославянской поэзии. Года два назад в ОЛЯ АН СССР поднимался вопрос о праздновании будущего 1000-летнего юбилея русской литературы. Его приветствовали, но с тремя оговорками: 1) почему русской, когда общеславянской? 2) почему литературы, когда словесности? 3) почему 1000-летний, когда неизвестно, с какого года?
Счастливого Вам Нового года и доброго здоровья, несмотря на холод.
Ваш М. Г.
15.12.1981
Дорогая Наталья Васильевна,
Помните ли Вы, как выглядят в собрании сочинений Пушкина его замечания на полях Батюшковских «Опытов в стихах»? Выписана строфа, на поле: «Слабо»; выписала другая, на поле: «вернее – так-то»; выписана третья, на поле: «ошибка непростительная!»; в конце стихотворения: «какая прелесть». Вот таковы и мои. Я сделал на полях замечания, где были у меня сомнения или вспоминались случайные аналогии; а здесь, как в конце стихотворения, пишу: поздравляю Вас с прекрасной работой. Первая ее часть, прежде всего, вызывает преклонение объемом и тщательностью проработанного материала (я-то знаю, каково это!), а затем – благодаря ей становится интереснее и моя аналогичная работа. Вот бы найти еще подвижника, который бы сделал такое же по белорусскому стиху! В этом
