Первое. Что касается твоих чувств по отношению к германцам и твоих слов о том, что мы должны от них избавиться. Как ты себе представляешь проведение подобной политики – даже если предположить, что она желательна? Репатриировать их? Истребить? Очевидно ведь, что римское правительство на Западе слишком слабо для того, чтобы попытаться привести в исполнение любое из этих “решений”. Германцы пришли сюда для того, чтобы здесь остаться, и Риму лучше с этим примириться. Правильно будем с ними обходиться – империи будет только польза. Да, им не хватает утонченности манер, изысканности вкуса, зато они, за некоторыми исключениями, храбры и благородны; они восхищаются Romanitas и, если помочь им ассимилироваться, со временем – в этом я убежден – превратятся в образцовых римских граждан. А как ведет себя Рим по отношению к ним? Враждебно и оскорбительно. Браки между римлянами и германками запрещены; ношение мехов и брюк в Риме объявлено противозаконным; германцев считают еретиками только потому, что их арианская форма христианства немного отличается от нашей. Глупо и недальновидно все это. Сейчас они хотят лишь одного – жить с нами в дружбе и согласии; мы же, при таком своем к ним отношении, добьемся того, что они станут опасными врагами. Я знаю, что говорю – все-таки живу среди германцев уже почти тринадцать лет.
Ты хочешь, чтобы Рим вернулся к старым богам, намекая на то, что отказавшись от них, мы навлекли их гнев, и набеги варваров – наказание нам за отступничество. Если это так, почему же они пощадили Восточную империю, где христиан, пожалуй, еще больше, чем на Западе? Как бы то ни было, пытаться возродить Пантеон уже поздно. Ты что, серьезно думаешь, что кто-то верит в Юпитера, Юнону и прочих? Помнишь, что вышло у Юлиана семьдесят лет тому назад? Правильно, ничего. Какова вероятность того, что что-то получится сейчас?
Ты говоришь, что веришь в возрождение Рима. Как бы мне хотелось, чтобы ты оказался прав! Но произойдет это лишь в том случае, если люди поймут для себя, откуда идут все их беды, и, вместо того чтобы искать от них спасения в утешительных иллюзиях, начнут предпринимать радикальные шаги, которые помогут справиться с этими невзгодами раз и навсегда. Тот, кто думает иначе, обманывает самого себя и уже за это заслуживает порицания. Что касается твоего заявления о том, что Риму следует подумать о присоединении новых территорий, в то время как мы и свои-то удержать не можем!.. Только тактичность, Гай, не позволяет мне высказать то, что я думаю… Скажу лишь, что такое убеждение тебя недостойно.
Ну вот и все – полагаю, свою позицию я выразил предельно четко. Боюсь только, что, объяснившись, я мог смертельно обидеть того, добрые отношения с кем значат для меня очень много.
Спасибо за приглашение. Если, после прочтения моего письма, ты по-прежнему рад будешь видеть меня у себя в гостях, ничто не доставит твоему бывшему трибуну большего удовольствия, чем поездка на виллу Фортуната. Было бы неплохо поделиться воспоминаниями о битве у Фригида. Кстати, фалернское я не пил уже, наверное, тысячу лет. Здесь, увы, из напитков – лишь германское пиво да массильский уксус. Прощай.
Посылаю письмо с тем же человеком, что доставил твое».
Глава 11
На все языческие обычаи, как публичные, так и частные, налагается запрет.
Указ Феодосия I Флавия. 391 г.
Остановив лошадь у виллы Фортуната, Тит испытал самое настоящее потрясение. Входные ворота болтались на одной петле, почти всю растительность на полях задушили сорняки. Медленно ведя коня по поросшей травой тропинке, Тит заметил вдали маленькую фигуру человека, склонившегося над плугом, который тянули за собой два мула. Привязав лошадь к дереву, Тит направился к пахарю. На вид тому было лет восемьдесят; одет он был в грязную, рваную тунику, из-под которой выглядывали тощие ноги. Плуг останавливался всякий раз, как натыкался на камень, и старику приходилось нагибаться и устранять помеху. Посадка его головы показалась Титу смутно знакомой… То был его отец – как и Цинциннат много веков назад, Гай сам вспахивал свою землю.
Тит подошел к выбившемуся из сил старику, мягко отнял от плуга его испещренные синими венами, избитые в кровь руки. Схватившись за валун, рывком вытащил его из земли.
Гай – щеки его покрывала трехдневная щетина – уставился на сына водянистыми глазами.
– Тит! – воскликнул он слабым голосом. – Я… я надеялся, что ты приедешь. Но…
– Но ты был слишком горд для того, чтобы просить меня об этом, – закончил за отца Тит. Сердце его, казалось, вот-вот готово было вырваться из груди. – Ох, отец, что мне с тобой делать? Иди же сюда. – Он протянул руки навстречу Гаю, и отец и сын крепко обнялись.
Когда они наконец отступили друг от друга на пару шагов, в глазах каждого предательски блестели слезы.
– Тебе приходится самому ходить за мулами, – к горлу Тита подкатил комок. – Дай-ка я встану за рассоху; закончим борозду и пойдем домой. Мне о многом с тобой нужно переговорить.
* * *
– …. если так империя вознаграждает верных ее сынов, значит, что-то подгнило в сердце Рима, – сказал Руфин-старший. Рассказывая о невзгодах и лишениях, которые ему пришлось претерпеть со времени их последней встречи – а состоялась она почти восемь лет тому назад, – Гай Валерий лишь подтвердил все то, что Тит слышал от друзей семьи. Со смешанным чувством гнева и сожаления обвел он взглядом хорошо знакомый tablinum : свитки покрылись толстым слоем пыли, углы комнаты заросли паутиной. Слуг отец вынужден был продать, и всем домашним хозяйством теперь занималась одна-единственная вольноотпущенница. В столь стесненных обстоятельствах Гай вынужден был жить «благодаря» преследованиям недалеких местных чиновников, в частности – епископа и городского префекта.
– Я много размышлял над тем, что ты говорил о германцах, – продолжал Гай, – и решил, что, возможно, какое-то рациональное зерно в твоих словах и имеется. Похоже, они действительно обладают теми добродетелями, что были свойственны нашим предкам и которых так недостает большинству современных римлян. Как тебе, должно быть, известно, я по-прежнему веду переписку с узким кругом друзей из той курии, к которой и сам когда-то принадлежал. Один из них живет в Аквитании, той части Галлии, в которой поселились визиготы. Так вот, они его не выгнали, как можно было бы предположить, из дома без компенсации – нет: гот, занявший его виллу, выплатил моему товарищу немалую сумму денег. Многие бы из римлян поступили так же в схожих обстоятельствах? И его случай, по всей видимости, отнюдь не единственный в своем роде. Наверное, его бог, Христос, которому и ты теперь поклоняешься, заслуживает большего почитания, чем все прежние римские боги. – Тут Гай ненадолго замолчал. Впервые на памяти Тита его отец выглядел таким смущенным. – А теперь, – продолжил Руфин-старший, – касательно твоей женитьбы на Клотильде: если еще не очень поздно, прими благословение и извинения глупого старика.
– Охотно, отец, – ответил Тит, ощутив прилив огромного облегчения и радости. – Вот только глупцом тебя я совсем не считаю, так что и ты себя таковым, пожалуйста, не называй. Вскоре, надеюсь, ты и сам сможешь увидеть своего внука.
– Выпьем за это, сынок. Если б ты только знал, как я этого желаю. – С этими словами старик наполнил их чаши фалернским, распечатав последнюю остававшуюся в его погребе амфору. – А насчет Аэция я тебе вот что скажу. – В голосе Гая зазвучали прежние стальные нотки, когда он встретился взглядом с сыном. – Заканчивай-ка свою ему службу. Из самых низменных побуждений он предал Рим, причинив империи непоправимый вред. Ты переживаешь, что, уйдя от него, нарушишь свое обещание? Не думай об этом: таким, кто поступает, как он, ты и не должен хранить верность. Ты должен быть предан Риму, а не человеку, стремящемуся к ослаблению нашего великого государства. Если же все-таки желаешь кому-то служить, то пусть это будет Бонифаций.
– Но Бонифаций позвал в империю вандалов. Несомненно…
– Да, и то была его огромная ошибка, – оборвал Тита отец. – Но он – человек благородный, и, ко всему прочему, желает все исправить. Когда-то, да будет тебе известно, он служил под моим началом – будучи еще совсем юным трибуном – и по праву считался одним из храбрейших и честнейших офицеров. Полагаю, если кому и по силам спасти Рим в это кризисное время, то лишь ему одному.
* * *
Скача к Тремерату, на базарах которого продавалась вся выращенная на вилле Фортуната продукция, Тит перебирал в голове предпринятые им в последние дни меры, направленные для наведения порядка в имении. Созвав общее собрание арендаторов земельных участков, coloni , он озвучил на нем радикальное предложение, предварительно обсужденное и согласованное с отцом. Заключалось оно в следующем: почему бы всем не объединиться и не начать вести хозяйство на египетский манер, – тогда бы каждый из совладельцев, в том числе и Гай, получал бы равную долю прибыли, а часть заработанных средств вкладывалась бы в общее дело. (Прежде, наняв нескольких coloni , Тит полностью отчистил и подновил имение, в том числе и подземную печь для отопления комнат, что оказалось занятием не из приятных.) План его был встречен с энтузиазмом, и, после выбора conductor , проще говоря – смотрящего, принят официально.
