которое обычно возникает в душе человека при виде подобных руин. В это место пришелся удар молнии, слепой, жестокой силы, такой же, как людской гнев; и все же, законы провидения, которым подчиняются стихия и творящийся хаос, разумны – согласно им под пеплом руин начинается зарождение новой жизни. Как после случающихся катаклизмов природа вновь приобретает дар животворения, так и с падением монастырей в политической истории Испании наступил час, когда в обществе стало пробуждаться стремление к созиданию нового будущего.
В Пальме многие утверждают, будто бы в том акте вандализма, совершенном против воли охваченного ужасом населения, виновна кучка недовольных оппозиционеров, жаждущих мести и наживы. Однако я не могу с этим согласиться. Чтобы превратить в груды камней такое невероятное множество сооружений, количество недовольных должно было быть очень большим, а степень сострадания в широких слоях общества должна была быть слишком ничтожной, коль они вот так равнодушно наблюдали за исполнением указа, вызывающего в сердцах людей искренний протест.
Я думаю, что первый упавший с этих храмов камень стал камнем, упавшим с души каждого человека, символом избавления от гнетущего чувства страха и благоговения, неотделимого от сознания людей, подобно тому как от основания монастыря неотделима водруженная над ним колокольня. Мне кажется, что каким-то непостижимым образом все вместе, и каждый в отдельности, внезапно поддались порыву устроить «пляски на костях»; и в этом порыве перемешались смелость и страх, гнев и покаяние. В стенах монастырей всегда находилось оправдание совершению поруганий, и поощрялись многие корыстные деяния. При этом испанцев отличает особая набожность, и, безусловно, среди тех, кто был причастен к разрушениям, находилось немало раскаивающихся в содеянном, на следующий же день поспешивших на исповедь к священнику, только вчера ими же самими лишенного своей обители. Но все же, сердце каждого, даже самого слепого и невежественного, человека начинает азартно колотиться, когда он волею судьбы неожиданно чувствует себя вершителем.
Неслыханные дворцы черного духовенства, возводимые испанцами за свои собственные средства, стоили их строителям пота и крови. Веками к их воротам не прекращался поток людей, приходящих сюда, чтобы получить из рук тунеядцев крупицу милосердия и подкрепиться порцией интеллектуального рабства. Они становились соучастниками преступлений церкви и погрязли в ее низости. Они разжигали костры инквизиции. Они были пособниками и доносчиками в чудовищных гонениях за целыми народами, которым, как они считали, было не место рядом с ними. За разорение евреев, которым они были обязаны своим обогащением, за изгнание мавров, которым они были обязаны расцветом цивилизации и могуществом, бог покарал их, оставив их в нищете и невежестве. И все же, испанцы нашли в себе достаточно силы воли и благочестия, чтобы не возлагать всю вину за случившееся на то самое духовенство, творение собственных рук, ставшее их развратителем и бичом. Очень долго не видно было конца их страданиям от ига, ими же самими порожденного, пока однажды свыше им не были молвлены неведомые доселе, бесстрашные слова, вразумившие их добиваться освобождения и независимости. И тогда они поняли ошибки своих предков, чью степень деградации и нищеты они больше не могли переносить; и, несмотря на сохранившееся в них поклонение перед образами и реликвиями, они свергли выдуманных идолов и стали верить еще более рьяно, однако скорее в свои права, нежели в свою церковь.
Какая таинственная сила заставила коленопреклоненного верующего вдруг подняться и направить свой фанатизм против того, чему он поклонялся всю свою жизнь? И это было не просто противление кому-то или чему-то. Это было негодование против себя, возмущение против собственной забитости.
Вряд ли кто-то мог предположить, что испанский народ способен проявить такую силу, какую он продемонстрировал в тот момент. Люди действовали решительно, отрезав все те доступные пути назад, которыми можно было бы воспользоваться, откажись они невзначай от своих намерений. Именно так поступает решивший стать мужчиной мальчишка, разбивая все свои игрушки, с тем чтобы не оставлять себе ни малейшего искушения однажды вновь вернуться к детским играм.
Что касается дона Хуана Мендизабаля (описание данных событий – самый подходящий случай упомянуть это имя), если ставшие мне известными сведения о его политической деятельности являются достоверными, то его можно скорее назвать человеком принципа, нежели человеком действия, и, с моей точки зрения, это самые лучшие слова, которых он может заслуживать. На каком-то этапе этот государственный деятель переоценивал положение дел в Испании касательно «состояния умов», тогда как на следующем этапе он его недооценивал, отчего принимаемые им меры оказывались порою несвоевременными или незавершенными. Таким образом, все его идеи попадали на неподготовленную почву, а ростки, которые он сеял, чахли и погибали. С этой точки зрения, ему, пожалуй, можно отказать как в умении доводить дело до конца, так и в твердости характера – качеств, необходимых для того, чтобы инициативы имели непосредственный результат. Однако, с точки зрения чисто философской, с которой, впрочем, редко рассматривают историю, этому человеку нельзя отказать в его позиции как личности весьма благородной и наиболее прогрессивной из всех в испанской истории1.
[1 Правота идей и особенное, интуитивное понимание истории, которые отличали Мендизабаля, побудили г-на Марлиани включить в начальные строки критической статьи о его министерстве несколько лестных слов об этом человеке: «… Ему присущи восхитительные качества, которые никак нельзя игнорировать, качества, которыми вряд ли обладали люди, наделившие его властью: вера в будущее своей страны, безграничная преданность делу борьбы за свободу, страстное чувство патриотизма, искренняя приверженность прогрессивным, даже революционным, идеям, без которых невозможно было проводить реформы, столь необходимые испанскому государству; большая терпимость, великодушие по отношению к своим противникам; наконец, бескорыстие, благодаря чему в любую минуту и в любой ситуации он с готовностью жертвовал своими интересами ради интересов своей страны, и, в конечном счете, ушел из нескольких министерств, не получив и ленточки в петлицу… Он был первым главой правительства, который со всей серьезностью подошел к проблеме возрождения своей страны. За срок его пребывания у власти был совершен настоящий скачок в развитии. Это было время, когда устами министра глаголил патриотизм. Отменить цензуру выходило за пределы его возможностей, однако он проявил благородство, избавив прессу от всяческих препон, даже несмотря на то, что это жест был скорее на руку его противникам, нежели ему самому. Он беспрепятственно представлял на рассмотрение общественности свои административные акты; и когда внутри парламента сформировалась непримиримая оппозиция его курсу, не без участия его бывших единомышленников, он продемонстрировал несвойственное для чиновника достоинство, выражающееся в соблюдении свобод депутата. Выступая с речью в парламенте, он заявил, что скорее даст руку на отсечение, чем подпишет
