составленный мной сухой перечень наименований памятников.
Глава IV
МОНАСТЫРЬ ИНКВИЗИЦИИ
На развалинах монастыря, освещаемых тихим, прозрачным лунным светом, встретились два человека. На вид можно было сказать, что для одного из них как раз наступили лучшие годы его жизни, тогда как второй от тяжести лет сгибался едва ли не пополам, несмотря на то, что этот второй, на самом деле, был младшим из них двоих.
Ночь была уже поздняя, когда они встретились лицом к лицу, и улицы были пустынны. От того, как медленно и мрачно звон колокола с башни собора известил о наступлении очередного часа, оба путника содрогнулись.
Тот, который казался постарше, заговорил первым:
– Кто бы ты ни был, уважаемый человек, – сказал он, – не бойся меня. Я слаб и бессилен. Но и не рассчитывай получить что-либо от меня. Я беден и лишен всего на этой земле.
– Друг мой, – ответил тот, что помладше, – я враждебен только к тем, кто нападает на меня. Также как и ты, я слишком беден, чтобы опасаться грабителей.
– Брат, – продолжил тот, кого годы лишили сил, – почему ты испугался, увидев меня?
– Потому что я, как все художники, немного суеверен, и принял тебя за призрак одного из монахов, тех, что когда-то жили в этих местах, тех, по чьим разрушенным надгробьям мы ходим. А ты, мой друг, почему вздрогнул ты, когда оказался рядом со мной?
– Потому что я, как все монахи, весьма суеверен, и принял тебя за призрак одного из монахов, который когда-то заживо похоронил меня в одной из могил, там, где ты сейчас стоишь.
– Что я слышу? Выходит, ты один их тех, кого я с таким усердием и так тщетно разыскивал по всей Испании!
– Нас нельзя найти при свете солнца, однако нас по-прежнему можно встретить во мраке ночи. Итак, твои поиски увенчались успехом. Для чего же тебе нужен монах?
– Мне бы хотелось увидеть настоящего монаха своими глазами, расспросить его, отец мой; хочу запечатлеть в своей памяти все особенности его внешности, чтобы позже воспроизвести его образ в своей картине; внять его словам, чтобы можно было передать их своим соотечественникам; одним словом, познакомиться лично, чтобы постичь тайны поэтической, возвышенной души монаха и монастырской жизни.
– О, странник, откуда в тебе взялись эти необычные мысли? Разве ты не из страны, где Папа не имеет авторитета, монахи объявлены вне закона, и уничтожены монастыри?
– Среди нас до сих пор находятся души, боготворящие прошлое, и страстные умы, увлеченные поэзией средневековья. Мы отыскиваем все, что могло бы навеять любые воспоминания об ушедших временах; мы благоговеем перед ними и по-настоящему превозносим их. О, отец, не думай, что все мы являемся слепыми богохульниками. Мы, художники, презираем варваров, которые порочат и рушат все, к чему они прикасаются. В противоположность их приговорам о смертных казнях и указах об уничтожениях, мы пытаемся с помощью наших картин, стихов, пьес, словом, любых своих произведений, вернуть забытые традиции и возродить дух мистицизма, величайшим творением которого стала христианская культура!
– Что означают твои слова, сын мой? Как могут художники твоей процветающей и свободной страны находить вдохновение где-либо еще, кроме как не в настоящем? Сколько нового вокруг, что может быть воспето, написано, или изображено! Неужто их жизнь действительно настолько привязана к земле, где покоятся их предки? Неужто они действительно ищут озарения и вдохновения на плодотворный труд в местах разрушенных надгробий, тогда как милостью божьей им дана жизнь, такая сладостная и прекрасная?
– Эх, отец, я не понимаю, что именно тебе кажется таким ценным в нашей жизни. Нам, художникам, чужда политическая жизнь, а уж проблемы социальные нам еще менее интересны. Тщетно пытаемся мы найти поэтическое в том, что нас окружает. Искусство предается забвению, нет почвы для вдохновения, в цене безвкусица, интересы людей сводятся только к материальному. Если бы не вера в прошлое и не преклонение перед историческими памятниками времен торжества веры, мы бы полностью утратили священный огонь, который мы так заботливо охраняем.
– Как же так? Я слышал, что человеческий гений еще никогда прежде не совершал так много достижений, скольких он добился в ваше время на ниве науки, которая придумана во благо человечества. А как же изобретенные чудеса техники и завоеванные свободы? Разве я неверно осведомлен?
– Если тебе, отец мой, сказали, что ни в какие другие времена человечество прежде не имело такого высокого уровня благосостояния и такого огромного изобилия, которых оно достигло благодаря накопленным материальным богатствам, и что, разрушив старый мир, оно получило невероятное смешение вкусов, взглядов и убеждений, значит, тебе сказали правду. Но если тебе не сказали, что все эти приобретения, вместо того, чтобы принести нам счастье, на самом деле, лишили нас достоинства и развратили нас, значит, тебе сказали не всю правду.
– Почему же все обернулось таким неожиданным образом? Или все очаги благоденствия были отравлены ядом ваших речей? Неужели благосостояние и свобода, достигнутые человеком во имя его величия, справедливости и добра, на самом деле, сделали вас ничтожными и порочными? Объясни мне это непонятное для меня явление.
– Стоит ли мне объяснять тебе, отец, что не хлебом единым жив человек. С тех пор как мы потеряли веру, никакое другое, сделанное нами достижение, неспособно уже стать нашей духовной пищей.
– И еще объясни мне, сын мой, как получилось, что вы потеряли веру? Если с религиозными преследованиями, имевшими место в вашем обществе, было покончено, почему же вы не смогли раскрыть свои души и поднять глаза, чтобы увидеть свет божий? Это и был момент веры, ибо это был момент познания. Или вы усомнились в том моменте? Какая пелена застилала тогда ваши глаза?
– Пелена слабости и человеческой убожества. Разве учение и вера два понятия несовместимых?
– Эх, молодой человек, это все равно, что спрашивать, совместима ли вера с правдой. Разве ты ни во что не веришь, сын мой? Или ты веришь в неправду?
– Увы, я не верю ни во что, кроме искусства. Разве этого недостаточно, чтобы придавать душе силы, уверенность и наполнять ее истинной радостью?
– Не знаю, сын мой. Я так и не могу понять. Неужели среди вас не осталось ни одного счастливого человека? А как же ты? Разве тебя не обошли стороной упадок духа и страдания?
– Нет, отец. Художники – самые бедствующие, самые негодующие и самые терзаемые из всех людей, ибо они видят, как с каждым днем все более низким становится падение предмета их
