- Мишель! - воскликнул Юрьев, закуривая. - Говорят, ты познакомился с Пушкиным.
- Я? С Пушкиным?! - вскочил на ноги Лермонтов. - От одной этой мысли у меня голова кругом, как от высоты.
- Но разве ты не собирался зайти с Краевским к Пушкину, который взял у него твое стихотворение "Бородино" и намерен опубликовать в журнале "Современник"? Это значит, Пушкину понравилось твое "Бородино".
- Пушкин снисходителен к меньшим талантам как истинный гений. Говорят, самая язвительная усмешка и добродушие сочетаются в нем преудивительным образом. Он печатает в "Современнике" отрывки из трагедии "Битва при Тивериаде" Андрея Николаевича Муравьева, пять лет тому назад провалившейся при первой постановке.
- Андрей Николаевич - добрый человек, - проговорила Елизавета Алексеевна, заглянувшая к внуку, высокая, прямая, она прошлась, опираясь на трость, в чем-то удостоверилась и вышла.
- Христианин, паломник, знаменитый автор "Путешествия по святым местам в 1830 году" - все это хорошо, - рассмеялся Юрьев. - Но он несостоявшийся поэт и весьма посредственный драматург.
- То-то и оно, - рассмеявшись, вздохнул Лермонтов. - Я бы предпочел быть колесованным, как Пугачев, чем оказаться на его месте...
- Мишель, ты не можешь оказаться на его месте; Муравьев - камергер; государь тебя в лучшем случае сделает камер-юнкером, как Пушкина.
- Или как Николая Аркадьевича Столыпина, - вставил Шан-Гирей.
- Этот еще станет и камергером, - расхохотался Лермонтов, - мне же и камер-юнкером не быть.
- Отчего же? - изумился Юрьев. - Для этого достаточно жениться тебе на красавице, государь пожелает ее видеть на придворных балах в Аничковом дворце и пожалует тебе, корнет лейб-гвардии Гусарского полка, придворное звание камер-юнкера. На приемах при дворе будешь стоять рядом с Пушкиным.
Лермонтов хохочет, пригибаясь и подпрыгивая, словно силясь унять смех.
- А в передних рядах среди камергеров Андрей Николаевич Муравьев и, чего доброго, Николай Аркадьевич! Нет, Боже, избавь меня от такой чести.
- А как же Пушкин?
- Он хотел подать в отставку и уехать в деревню, но государь пригрозил, что в таком случае он не пустит его больше в архивы для работы над "Историей Петра".
- Так его величеству хотелось видеть на придворных балах жену поэта? - с изумлением проговорил Шан-Гирей. - Вы ее видели, Юрьев? Мишель? Говорят, она столь хороша, что не влюбиться в нее невозможно. У меня есть товарищ в училище, он влюблен в нее по уши.
- Твоих же лет? - усмехнулся Лермонтов.
- Да. Наталья Николаевна Пушкина танцует у них в доме на балах уже не одну зиму.
- Это не опасно, - улыбнулся Лермонтов.
- Хуже, за нею волочится кавалергард, любимец женщин и мужчин, который женился на свояченице Пушкина, чтобы избежать дуэли из-за своих ухаживаний за женою поэта, - выпалил Шан-Гирей.
- И откуда ты все знаешь? - удивился Лермонтов.
- От моего товарища, который влюблен в Натали.
- Быть дуэли?! - воскликнул Юрьев.
- Что ж, лучше дуэль. Но что если это белая лошадь?
В тишине зимнего вечера где-то за Невой проносится звук, похожий на выстрел.
- Это Наполеон Бонапарте въехал на белой лошади в оставленную нами Москву, чтобы вскоре бежать без оглядки.
Ш а н - Г и р е й (обращаясь к Лермонтову)- Скажи-ка, дядя, ведь не даромМосква, спаленная пожаром, Французу отдана?Ведь были ж схватки боевые,Да, говорят, еще какие!Недаром помнит вся Россия Про день Бородина! Л е р м о н т о в- Да, были люди в наше время,Не то, что нынешнее племя: Богатыри - не вы! (Отходит в сторону.)- Дальше, дальше, - Шан-Гирей восклицает, силясь вспомнить. Ю р ь е вНу ж был денек! Сквозь дым летучийФранцузы двинулись, как тучи, И всё на наш редут.Уланы с пестрыми значками,Драгуны с конскими хвостами,Все промелькнули перед нами, Все побывали тут.В дверь заглядывает камердинер Лермонтова Андрей Иванович и зовет Елизавету Алексеевну. Л е р м о н т о вВам не видать таких сражений!Носились знамена, как тени, В дыму огонь блестел,Звучал булат, картечь визжала,Рука бойцов колоть устала,И ядрам пролетать мешала Гора кровавых тел.Елизавета Алексеевна качает головой, поэт продолжает задумчиво:Да, были люди в наше время,Могучее, лихое племя: Богатыри - не вы.Плохая им досталась доля:Немногие вернулись с поля.Когда б на то не божья воля, Не отдали б Москвы!
- А хорошо, не правда ли? - Шан-Гирей радостно потирает руки. - Все в стихах, а словно дядька Андрей рассказывает.
В дверь звонят и тут же стучат, все невольно переглядываются; входит Раевский, весь замерший, прижимается ладонями и щекой к изразцовой высокой печи, вздрагивает.
- Замерз. Опять шел пешком, - Елизавета Алексеевна замечает строго. - Идем, идем, выпьешь горячего чаю.
- Сейчас, Елизавета Алексеевна, - отвечает Раевский; она уходит, он оборачивается и глядит на Лермонтова.
- Что случилось, Святослав?
- Если ты спрашиваешь, Мишель, значит, еще ничего не знаешь. Послушайте! Едва я вышел на улицу, не успел и двух шагов сделать, пронесся слух, да такой сногшибательный, будто пуля прожужжала у самого уха, и я оглох, я - как во сне.
- Что?! Покушение на царя? Его убили? - воскликнул Юрьев.
- Да, на царя Феба... На дуэли ранен Пушкин.
- Пушкин! - Лермонтов весь встрепенулся. - Я знаю, кто выступил против него.
- Кто?
- Белая лошадь. Конечно, это белая лошадь. Погиб поэт...
- Он заговаривается, - Юрьев к Раевскому. - Это Дантес?
Раевский кивнул и добавил:
- Оба ранены, один тяжело, другой легко.
- Что говорить о другом! - закричал Лермонтов, не находя себе места. - Это Пушкин тяжело?
- Ты угадал, Мишель.
- Лучше бы ошибся я. Но иначе и не могло быть. Как Моцарт говорит у Пушкина: "А гений и злодейство - две вещи несовместные. Не правда ль?"
- Убить на дуэли злодейство? Убить по правилам чести? - не согласился Юрьев.
- Убить - это все, любые оправдания, даже самые благородные, уже не имеют смысла.
- В таком случае, Мишель, забудь о дуэлях. Убить ты не можешь, значит, ты-то и будешь убит, - рассмеялся Юрьев.
- Судьба, - Лермонтов отмахнулся. - Что значит тяжело?
- У дома на Мойке собралась толпа. Говорят, слуга вносил его в дом, а он прижимал руки к животу.
- Опасная и скверная рана, - Лермонтов пошатывается, вскрикивая. - Белая лошадь! Предсказание старухи сбывается, значит, рана смертельна. Ха-ха-ха! Александр Македонский!
- Это гадальщицу Киргоф зовут Александра Филипповна. Вот ее и прозвали Александром Македонским, - говорит Юрьев, пугаясь, уж не сходит ли с ума Мишель.
Входит Елизавета Алексеевна, с беспокойством глядя на внука, она уже прослышала о дуэли и сразу поняла, что ни на кого это известие не подействует так сильно, как на него, и так был нездоров, а теперь, как в горячке. Однако он порывался куда-то идти.
- Мишель, ты куда? - Раевский теперь испугался за Лермонтова, впечатлительность которого была колоссальна, даже когда он бывал весел и беззаботен, а в тоске - тем более.
- К Андрею Николаевичу.
- Ты нездоров, ты болен. Лишь бабушку напугаешь. Я забегу к нему от твоего имени.
- Хорошо. Впрочем, ничего хорошего больше не будет. Муки страдания - и смерть, - он уходит в свой кабинет, как всегда, когда искал уединения.
6
Лермонтов разболелся совершенно и был рад этому: весь в поту, в дреме со вспышками всякого рода видений, истаивая от слабости, казалось, он хоть как-то разделял мучения Пушкина от раны, и уже не порывался куда-то бежать, что всего более пугало бабушку.
Андрей Николаевич Муравьев подъехал на следующий день утром; Елизавета Алексеевна вышла ему навстречу, желая первой услышать известие, столь страшное для нее прежде всего из-за Мишеньки, желая уберечь его расстроенные вконец нервы, а себя она никогда не думала жалеть. Горестные события ее жизни, никогда не забываемые ею, поскольку внук напоминал о них одной своей улыбкой, как небеса на заре, не сокрушили ее душу, а скорее укрепили, может быть, опять-таки из-за внука, неугомонную натуру которого иначе и нельзя было вынести.
- Андрей Николаевич, как Пушкин? Жив? - спросила Елизавета Алексеевна вполголоса, выпрямляясь и опираясь на трость.
- Слава богу, жив!
- Видел его?
- Нет, Елизавета Алексеевна, не видел. К нему никого не пускают, кроме родных и близких. То есть к нему пускают только тех, кого он хочет видеть.
