Соседи трясли яблоню, наполняя корзины для базара.
– Куда трясешь на сарай! – кричал со своей половины совладелец. – И так всю шиферь побили! Если ветки не спилишь, я ее вообще срублю!
– Только попробуй, – огрызался хозяин яблони.
– Я тебя… – сыпал нецензурщиной сосед. – Не доводи, когда я из терпения лопну!
– Лопайся, грамотей… Говорить не умеет, а ругаться – прямо виртуоз!
– Я тебе, умник, щас врежу… Я те врежу так, что всех своих умственных чувств лишишься!
Воцарилась зловещая пауза.
– Сергун! – взвизгнул женский голос.
– Я ему щас… – рычал владелец сарая. – Были зубы в ряд, станут в кучку!
– Сергун! – вопила женщина.
Евгений захлопнул окно. Ссоры из-за яблони раздражали и вызывали недоумение: казалось странным, как могут волновать такие пустяки, как падалица на крыше, чья-то грубость или теснота в электричке. Нечувствительный ни к чему, кроме собственных переживаний, он скользил по всем этим житейским мелочам безучастным взглядом человека, которому известна истинная суть страданий. Он устал до безразличия ко всему и теперь думал о том, удастся или не удастся заснуть на этот раз. Все последние недели, взвинченный из-за необходимости постоянно быть начеку, мысленно прокручивая все варианты, при которых удалось бы избежать опасности для себя и семьи, Евгений подолгу лежал без сна, незаметно выключался лишь после снотворного и вставал наутро с тяжелой головой и скверным настроением. Последний сон, который он видел, был странный (как, впрочем, и все сны) – бушующее море, огромные волны, которые мешали двум лошадям выбраться на берег. Они плыли, но едва подбирались близко к берегу, как их накрывала волна, с шумом оттаскивая назад. А на берегу их ждал парень, тот самый, что разбился на мотоцикле и чью РНК Евгений себе вводил, но во сне юноша был живой. Он не был Аполлоном по строгим канонам мужской красоты – худощавый, без рельефных, четко обрисованных мускулов, но было в его облике что-то невыразимо притягательное. Может быть, светлые вьющиеся волосы, густые и тонкие, как руно… Или пушистые ресницы, обрамляющие крупные серо-голубые глаза? Знакомый патолого-анатом выбрал для Евгения именно это молодое, здоровое, красивое тело, так нелепо и так рано закончившее свою и без того короткую земную жизнь.
На этот раз Евгений заснул быстро, словно провалился в небытие: чувство опасности отпустило, растворилось в покое и умиротворении дома его детства. И привиделось ему нечто невообразимое – яркая радуга во мраке ночи.
* * *
Евгений ошибался: Сухиничев не только не собирался больше избавляться от него, но видел Божий промысел в том, что попытки эти не удались – Акиншин теперь понадобился ему самому. Видно, есть доля истины в поговорке «Не рой яму другому, сам в нее попадешь». Сухиничев стремился устранить конкурента, помеху своей славе и благополучию, отчасти по убеждению – он не верил в его открытие и считал, что будущее все-таки за фетальными тканями и стволовыми клетками, а здесь он признанный авторитет. И когда в дальнейших исследованиях выяснится причина нынешних неудач, тогда все недуги будут побеждены. Но на дальнейшие исследования у него теперь не оказалось времени: жизни оставалось от силы два-три месяца, да и те провлачатся в мучениях. И он метался в отчаянии, пробуя и свои, официально признанные методы, и знахарские – в надежде на чудо…
После приема пациентов на Сухиничева снова нахлынули терзания, душевный хаос стал для него уже обычным состоянием. Занятый чужими болезнями, он невольно отвлекался от своей, с беспощадной неотвратимостью напоминавшей ему заповедь древних: «Врачу – исцелися сам». Но исцеление было где-то за гранью не только его собственных знаний, но и всех существующих на этот счет. Мезотелиома, худшее из злокачественных заболеваний, которое уготовила для него судьба. Даже рак легкого – самый зловредный, стремительный, в недели уносящий жизнь, был лучше, от него по крайней мере существовали какие-то лекарства, недавно появились новые, так называемые таргетные препараты, нацеленные точно в мишень. От мезотелиомы же, этой жидкой формы рака, нет ничего. Сухиничев полистал еще одно, новейшее пособие по онкологии, просмотрел свежие номера медицинских журналов. Но и там говорилось, что существующие методы лечения рака дыхательных органов для мезотелиомы неэффективны. Только постоянное откачивание жидкости – в основе своей плазмы крови, содержащей в растворенном виде все питание, необходимое организму, только сброс этой жидкости, которая литрами скапливается в плевральной полости и не дает дышать, на некоторое, очень короткое время отодвигает смерть. Итак, приговор.
Смерть застала его в расцвете возможностей, когда он достиг всего, чего хотел, – имени, признания, безбедной жизни, настолько безбедной, что он мог ни в чем себе не отказывать и даже позволять излишества, доступные лишь богатым людям. Оставалось только звание академика, которое маячило впереди и само собой разумелось, Сухиничев был уверен, что это произойдет уже на ближайшем избрании. Только на что оно ему теперь? Чтобы объявили о постигшей науку тяжелой утрате и похоронили с соответствующими почестями?
Вот и сбылся его тяжелый, навязчивый сон, который виделся ему неоднократно в разных вариациях на одну и ту же тему: он вот-вот должен умереть, за ним уже пришли и собираются вынести гроб, в котором он лежит. Он покоряется, зная, что это неизбежно, но внутренне сопротивляется и лихорадочно ищет способа спастись, избавиться от того, что должно произойти, – ведь он здоров, полон сил и не достиг еще той черты, за которой все предстоящее естественно и закономерно. В поисках выхода ему во сне приходит спасительная мысль, что это всего лишь сон, от чего он пробуждался с чувством облегчения и счастья. Сейчас он вспомнил этот сон, наиболее полную его картину, воспроизведенную памятью среди клочков и обрывков разнородных мыслей, которые возникали, сталкивались, исчезали, порождали новые, в реальности он испытывал то же, что и во сне, – страх, протест, безысходность, надежду, не было только счастливого пробуждения. В реальности продолжал оставаться один ужас.
Он прикрыл увлажнившиеся глаза. Душа была полна непролитых слез – от жалости к себе, обиды на незаметно подкравшийся гибельный финал, на собственное бессилие. Единственная возможность, которая у него оставалась, – это покориться судьбе. Он думал о семье, о молодой жене – с некоторой неприязнью за то, что она остается жить и счастливо пользоваться нажитым им добром. Возможно его смерть станет даже удачей для молодой вдовы, он не обманывался относительно ее чувств к нему. Сухиничев машинально взглянул на себя в зеркало на дверце шкафа, пристроенное медсестрой для постоянного контроля за своей внешностью. Дряблая шея с каким-то куском подкожного жира на ямке ключицы – как у старой курицы. Еще недавно румяное, моложавое для шестидесятилетнего мужчины лицо теперь поражало бледностью, особенно контрастировавшей со слишком темной шевелюрой. У корней из-под краски пробивались седые волосы. Он потрогал их, скривился: «Чёрт… Покрасили, как забор!» Профессор молодился: сбрил усы, бородку эспаньолкой, подправлял кустящиеся брови – вокруг вертелось много смазливых девчонок.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
