Да, об этом надо сказать.
Вряд ли семерка учредителей замечала происходящие перемены, но человек со стороны, наблюдательный и постоянно присутствующий, наверняка заметил бы многое. Появилась в общении немногословность, многозначительное молчание с долгими взглядами, когда собеседники напряженно, исподлобья уставясь друг на друга, ждали, когда другой наконец поймет сказанное. Стало опасно произносить слова – они могли быть истолкованы как угодно. Появилась угрюмая сосредоточенность – далеко не все успевали ребята переварить в своих мозгах, и время от времени случались проколы – не вовремя заплатили, не вывезли продукцию, не затребовали деньги, которые кто-то уже задолжал.
Но это было нечасто.
В общем, управлялись. Получалось. Производство росло. Богатые люди по всей стране строили многоэтажные дома, им требовались строительные материалы – вагонка, окна, двери, полы...
Случались пьянки. Но не было уже ничего похожего на ту первую, в Доме литераторов, когда все происходило легко и весело в сверкающих брызгах шампанского. Вот шампанское осталось. Оно стало как бы фирменным напитком. И если раньше кое-кто пытался перейти на другой напиток, то теперь это прекратилось, все понимали – надо оставаться трезвыми.
И оставались трезвыми.
И разъезжались – каждый на своей машине, со своим водителем, со своим телохранителем. Это поняли все и почти одновременно – нужны телохранители. Тем более что были деньги их оплачивать.
Все купили квартиры в хороших районах. Арбат, Белорусский вокзал, метро «Аэропорт». Так примерно. Хорошие квартиры, большие, просторные, с высокими потолками. Обставили хорошей мебелью. Испанская кухня, немецкий холл, итальянская спальня... Туалеты, ванные, кухни вспыхнули новым кафелем, комнаты тускло блеснули новым паркетом. Но, странное дело, в гости друг к другу почти не заглядывали, разве что на минуту, по делу, передать документы, билеты, путевки, счета.
Жены тоже не общались. Понимали – не надо.
Так будет лучше.
Всем вдруг стали доступны совершенно новые законы жизни – меньше контактов, меньше риска, меньше опасности. Все время где-то рядом, за спиной ощущалась опасность. По Москве проносились на предельно возможной скорости, по коридорам собственной конторы проходили быстро, не задерживаясь, стараясь побыстрее оказаться за бронированной дверью и уже там остановиться, чтобы переброситься несколькими словами. И это при том, что охрана у входа не пускала никого, чей визит не был бы оговорен заранее. Шторы на окнах повесили светлые, золотистые, но достаточно плотные. Раздвигали их только на ночь, чтобы проветрить помещение.
И что самое интересное – никто этого заранее не планировал, не обсуждал – новые условия жизни как бы продиктовали новые правила поведения. Эти знания, казалось, были заложены в каждом изначально и таились, неведомые, непредсказуемые, словно ожидая подходящих условий.
И дождались.
Так, наверное, в египетских пирамидах тысячелетиями лежат зерна пшеницы, ожидая, когда далекие потомки вскроют эти каменные могильники, найдут зерна и поместят во влажную почву.
В общем, проросли новые знания, проросли.
И дали первые побеги.
Произошла еще одна странная вещь – каждый стал чуть другим. Но изменения произошли в сторону взаимной притирки. Прошло совсем немного времени, и все поняли, что являются единомышленниками не только в целях, но и в средствах. В вопросах – как быть, что делать, какое решение принять – разногласий не возникало. И даже если кто-то принимал решение самостоятельно, он мог быть уверен – его не осудят, поймут и одобрят.
И в то же время каждый затаился. Всем было ясно, что такая жизнь не может продолжаться слишком долго. Наступит развязка. И победит тот, кто ее приближение почувствует раньше, хоть на мгновение раньше других. Это, наверное, напоминает соревнование на треке, когда велосипедист, стоя почти на месте, старается пропустить соперника вперед и, уловив момент, рвануть и стать недосягаемым.
Ладно, остановимся.
Об этом можно говорить много и долго, а события тем временем приближались, наваливались тяжким душным облаком, и решения приходилось принимать быстрые, рисковые, а то и попросту криминальные – иначе было нельзя. Тем более что к исходу второго года вся семерка стала... Да-да, да – миллионерами. А большие деньги требуют особого к себе отношения. Они капризны, своенравны, требуют внимания, поклонения. И не прощают пренебрежения. Большие деньги – как прирученный в доме хищник. Одно неосторожное движение, интонация – и зверь растерзает своего же хозяина.
Были примеры, были.
Так вот деньги – то же самое.
Конечно, приятно и лестно, когда домашний лев подходит к тебе, кладет голову на колени, громадную свою косматую голову кладет на хилые твои колени и мурлычет так, что колышутся шторы на окнах. И душа твоя замирает от сознания собственной значительности. К радостному ужасу гостей, ты можешь почесать льва за ухом, потрепать гриву, перебрать пальцами когти на неподъемных лапах, а он все мурлычет, мурлычет...
И ты не догадываешься, не дано тебе этого знать, что именно через мгновение не понравится этому домашнему льву – скрежет трамвая за окном, запах из кухни, вонь твоего одеколона или вспыхнувшие в нем воспоминания о другой жизни, правильной, здоровой и безжалостной. Об африканской жизни.
Так же и деньги. Имеются в виду большие деньги.
Мандрыка позвонил по внутреннему телефону Выговскому, подождал, пока тот поднимет трубку.
– Игорь, я зайду?
– Заходи.
Он мог и не спрашивать, но почему-то чувствовал – надо. Это правильно. Так будет лучше.
Когда Мандрыка вошел в кабинет, Выговский разговаривал по телефону. Негромко, раздумчиво, но смысл не улавливался – Мандрыка так и не понял, о чем идет речь, хотя все слова были просты и знакомы. «Хорошо... Но ты предупреди... Да пошли ты его ко всем чертям... Нет, ни в коем случае... решай сам...» Такой разговор Мандрыку не раздражал, он и сам говорил точно так же – не называя имен, дат, городов, цифр, ничего не называя.
И это было правильно.
Выговский положил трубку, некоторое время сидел, молча уставившись в окно, и, уже приняв какое-то решение, поднял голову.
– Есть новости? – спросил он.
– Есть.
– Хорошие?
– Нет, – Мандрыка отвечал кратко, но со значением, словно подбирался к главному и в то же время давал Выговскому время отойти от предыдущего разговора.
Какие все дипломаты стали!
Какая тонкость в обращении вдруг прорезалась!
Казалось бы – откуда?
Да все оттуда же – от денег. Да, деньги потребовали осторожности в словах, поступках, поведении.
– Кто-то хочет денег? – спросил Выговский, усмехнувшись.
– И много.
– Железная дорога?
– Точно.
– А что Слава Горожанинов? Это ведь его участок?
– На него и вышли. На его станции проблем нет. Вагоны он достает, грузит, отправляет... Все идет нормально. Но состав проходит через несколько отделений железной дороги. И шустрые ребята сообразили, что тут можно поживиться.
– Ты с ними разговаривал?
– И не один раз.
– Сколько они хотят?
– Для начала миллион.
– А потом?
– Потом в долю.
Выговский и Мандрыка сидели в глубоких креслах, и со стороны могло показаться, что говорить им особенно-то не о чем, а сидят эти господа, перебрасываясь словами, разве что в ожидании совещания, заседания, встречи. Роскошный клетчатый пиджак, белая сорочка, галстук глухой болотной зелени, залысины и небольшая седина у висков делали Мандрыку похожим на крупного банкира, министра иностранных дел небольшой европейской страны или, на худой конец, генерального директора концерна. А Выговский, сидевший прямо, с тощими коленками, выступающими у подлокотников кресла, был похож на памятник Линкольну в Вашингтоне, где он побывал совсем недавно.
– Они настаивают, Игорь, – напомнил Мандрыка.
– Каким образом?
Мандрыка молча протянул мятый клочок бумажки. Там чем-то красным были нацарапаны два слова: «Будет кровь». Повертев бумажку, Выговский тяжело, со стоном выдохнул воздух, который, казалось, долго не мог из себя выдавить.
– Ну, что ж... Кровь так кровь, – и беспомощно посмотрел на Мандрыку. Тот глаз не отвел, долгий взгляд Выговского выдержал. Оба понимали – в эти секунды принимается решение. Фирма как бы переходит к новым правилам, новым законам, по которым теперь ей и предстоит жить.
– Не думал, что это будет так скоро... Хотя... – Выговский не закончил. – Что скажешь?
– Я тянул сколько мог, обещал, сколько мог обещать... Ты знаешь.
– У нас нет другого выхода, Вася. Если сейчас уступим, то единственное, что остается, – снимать все деньги, делить их по-братски и разбегаться в разные стороны. Какая махина рухнет, Вася, какая махина!
– Не рухнет, – негромко ответил Мандрыка, глядя Выговскому в глаза. – Не допустим, – Мандрыка так сжал кулаки, лежавшие на подлокотниках, что побелели суставы.
