Сначала, днем, они долго пытались уехать из Насыпного на какой-нибудь пляж – в поселок Орджоникидзе или в Коктебель. Автобуса не было, машины не останавливались, и солнце палило еще сильнее, чем на поле.
Лазарь стоял рядом с Глашей хмурый и уже не просто сердитый, а злой.
Наконец пришел рейсовый автобус до Коктебеля. Влезли в него с трудом, всю дорогу ехали, стиснутые людьми, притом стиснутые каждый по отдельности, на расстоянии трех метров друг от друга, потом искали свободный клочок пляжа, потом нашли – именно клочок чуть больше носового платка – и уселись на нем, постелив простыню, которую Глаша сняла со своей койки; захватить из Пскова подстилку для пляжа она не догадалась. Галька на пляже была крупная, круглая. Сидеть на простыне было не просто неудобно, а больно.
– Ой, Глаш, ты извини, что мы тебя с работы не забрали! – сказала подошедшая Наташка. Остальные девчонки поглядывали издалека; их любопытные взгляды пробивались сквозь плотную толпу пляжников. – Но мы так поняли, ты с ним уйдешь. – Наташка кивнула на Лазаря. – Он всех спрашивал, где тебя найти.
Лазарь в это время стоял в очереди за кукурузой, которой торговал на другом конце пляжа татарин с завернутой в одеяло огромной кастрюлей.
– Глаш, а он тебе кто? – спросила Наташка. – Парень?
– Дядя двоюродный! – сердито ответила Глаша.
Глупость происходящего и так была очевидна, а тут еще Наташка с дурацкими расспросами!
Наташка обиделась и отошла.
Кукурузы Лазарю не хватило. Когда он возвращался обратно, Глаша отводила от него взгляд. От того, что он был высокий и такой, каких мама называла ладный, нелепость всего происходящего была еще выразительнее. Ради кого ему здесь быть – ради нее, что ли? Да зачем же ему это?!
– Я кукурузы и не хотела… – пробормотала она, когда Лазарь подошел к ее дурацкой, сбившейся на гальке простыне.
Он не ответил – ушел плавать. А Глаше не предложил. Да и сколько можно было что-то ей предлагать?
«Он неправду сказал, что приехал, чтобы меня увидеть, – подумала она. – Он просто отдохнуть. И… и просто так совпало».
Что совпало, с чем – об этом она уже не думала. Ей было стыдно и хотелось плакать.
– Я, конечно, понимал, что вы ребенок, – сказал он уже поздним вечером, проводив Глашу до ее сарая. – Но не предполагал, что до такой степени.
И как ей после этого было думать, что он не уехал той же ночью?
Всю ночь она не спала.
«Я тысячу раз представляла, как мы увидимся. – Ночи под жасминовым кустом вставали в ее памяти все разом. – И мне было так хорошо! Так красиво все это было, когда я представляла… А на самом деле все оказалось глупо, бестолково, суетливо. – Она вспомнила набитый автобус, галдящий пляж, очередь за кукурузой и чуть не заплакала. – Значит, всегда это так? Красиво бывает только в мечтах…»
Она уснула лишь под утро и спала час, не больше. Да и этот недолгий ее сон был нервный и рваный.
И совершенно она оторопела, когда в шесть утра увидела Лазаря на своей виноградной делянке.
– А… чем вы сюда добрались? – спросила Глаша.
Ничего более разумного она спросить не сообразила.
– Пешком пришел, – как ни в чем не бывало ответил он. – Люблю утренние прогулки на свежем воздухе. Особенно перед работой.
Глаша даже не знала, откуда он пришел; сам он не сказал, куда устроился на ночлег, а спросить она не решилась.
– Но у нас же только один секатор… – еще более глупо пробормотала она.
– Мне хватит, – сказал Лазарь.
– А мне?
– А вы подождете меня вон там.
Он махнул рукой вперед, туда, где заканчивалась делянка.
– Да вы что?! – воскликнула она.
– Глаша, – поморщился он; видно, очень уж надоели ему ее вопли. – Вы Радищева читали?
– Ну да, – удивленно кивнула она. – «Путешествие из Петербурга в Москву». Только давно. В школе.
– Я тоже в школе. Но до сих пор помню его здравый совет: «Кто чего не разумеет, тот в то да не вмешается». Вы в физическом труде не просто не разумеете, но вообще ни черта не понимаете. Так что идите и ждите меня. Только в тень сядьте. Там куст растет, видели? Вот под ним сидите и ждите.
Ничего она и правда не разумела! Ни черта не понимала! Она и на огромный неизвестный куст, который действительно рос в конце ее делянки, за два дня своей работы на винограднике даже внимания не обратила.
Сидя под этим раскидистым кустом, Глаша чувствовала растерянность и стыд. Она то и дело вскакивала, чтобы бежать обратно, но сразу же представляла, что скажет Лазарь, если она снова явится ему надоедать, – и садилась обратно под куст, под которым, кстати, обнаружился его рюкзак.
Наверное, он привез этот рюкзак из Америки. Это было понятно не столько из-за нездешней расцветки, сколько из-за того, что очень уж очевидным было его рациональное устройство, все эти карманы и ремни; здесь таких рюкзаков не делали. Он был такой же ладный, как его владелец, вот что Глаша поняла, пока сидела под кустом.
Разглядывая этот необычный рюкзак, она пропустила ту минуту, которой ожидала равно с нетерпением и тревогой.
– Норма ваша выполнена, можете проверить. Более дурацкой работы вы себе, конечно, найти не могли!
Глаша вздрогнула от неожиданности и вскочила. Лазарь стоял перед нею, и взгляд у него был смеющийся и сердитый.
– Ну почему же дурацкой? – пробормотала она. – Ведь виноград нужен…
– Виноград, безусловно, нужен. Но не вам. Вы его не сажали, вы не ждете, когда он созреет. Вам безразличен результат вашего труда, вот в чем дело.
– Вы говорите, как Маркс какой-нибудь.
Глаша улыбнулась. Как только он все это проговорил, ей почему-то стало легко. Его слова объясняли мир так же, как само его в этом мире пристутствие.
– А вы откуда знаете, как говорил Маркс? – Он улыбнулся тоже. – Скорее, просто я не приспособлен для наемного труда. Потому и вам приписываю это качество.
– А я как-то и не думала, для какого труда приспособлена.
– Это и без раздумий понятно. Ни для какого.
«Мы стоим среди виноградных лоз и разговариваем о том, как мир устроен, – подумала Глаша. – Как странно. И как хорошо!»
А вслух произнесла:
– Вы сгорите. Солнце уже высоко.
Утром Лазарь пришел в футболке, а теперь снял ее и, скрутив на манер чалмы, водрузил себе на голову. Солнце било прямо в его голые плечи.
Глаша, наоборот, укуталась во всю одежду, которую привезла с собой. Плечи у нее до сих пор горели от первого солнечного ожога, нос облез. На ночь Карина вымазала ее сметаной, и от этого ей теперь казалось, что она ватрушка.
– Я вообще не сгораю, – ответил он. – С детства замечено.
