И в то мгновенье, когда она вот так вот его обняла – всем телом, – то почувствовала, что ее тело приняло самое естественное, самое для себя привычное положение, но какая же могла быть привычка, ведь все это с нею впервые, вообще впервые, и дрожь бьет ее от сжигающего желания, от новизны всего, что сейчас происходит, и если бы желание было хоть чуть-чуть менее горячим, то она, наверное, закричала бы от боли, потому что боль эта нестерпима…
Кажется, она все-таки вскрикнула; Лазарь вздрогнул и на мгновенье замер над нею. Но только на мгновенье – он уже не мог себя остановить, да и не хотел, наверное; это Глаша не столько поняла, сколько почувствовала.
Если бы небо упало на землю, она восприняла бы это как самое естественное явление. То, что происходило с ней сейчас, было одновременно и естественным, и сверхобычным – как будто выворачивался наизнанку белый свет.
Свет был не белым, а темным. Глаша замерла под вздрагивающим Лазаревым телом. Она испугалась, когда он стал так сильно биться. Ей казалось, что это – вот это, чем все завершается для него, – должно бы происходить с ним как-то иначе, и она подумала даже: вдруг ему плохо? Вдруг ему так же больно, как ей сейчас? Нет, не подумала она это, как-то иначе это в ней появилось.
Когда чувствуешь, что в тебя словно лава вливается, есть ли в тебе место мыслям в такую минуту?
Она не испытывала ни наслаждения, ни восторга, ни ослепительной чувственной вспышки – ничего, о чем читала во всех книгах, где описывалось вот это соединенье, соитие мужчины и женщины, полюбивших друг друга. Соитие это должно было стать самым сильным, самым главным моментом близости, но так ли это, Глаша не понимала. Она чувствовала только, что соединение их тел – это как-то… не совсем важно. Может быть, потому, что близость соединилась с болью? Нет, неважна была и боль – вообще ничто физическое не было важно; да-да, именно так.
И все же то, что происходило с нею в эту минуту, невозможно было считать ни явлением разума, ни явлением духа. Сознание ее туманилось так, как может оно туманиться только от чего-то телесного. Нет, и не в телесности было дело. А в чем, Глаша не знала.
Она чувствовала, что все ее существо охвачено только что произошедшим с нею, и чувствовала она это именно всем своим существом, и чувство ее было неопределимо по времени – может быть, явилось мгновенно, а может, длилось бесконечно долго.
Его судороги закончились. Он лежал над нею так, словно то ли не мог, то ли не решался сдвинуться с места. Глаша тоже замерла. Она словно внутри скалы оказалась. Но тяжело ей не было: Лазарь опирался о гальку локтями. Теперь ей было уже и не больно, а потому счастье ее было абсолютным. Она оставалась бы внутри этой скалы вечно.
Но он все же приподнялся повыше, сдвинулся в сторону. Лег рядом. Глаша боялась дышать. Она не знала, что будет дальше. Ей вдруг показалось, что он сейчас встанет и молча уйдет. Почему он не поцеловал ее после того, как все закончилось? О чем он думает, лежа рядом с нею на спине и глядя в широкое звездное небо?
– Видно, очень я вас люблю, – вдруг сказал он. – Иначе смог бы не приехать.
Это было первое признание в любви, которое Глаша услышала в жизни. И услышала от единственного мужчины, от которого хотела бы его услышать. Но каким же странным оно оказалось! Что было в его голосе, когда он сказал «люблю», – горечь, тягость? И снова «вы», будто она ему по-прежнему чужая…
– Мне можно «ты», – чуть слышно проговорила Глаша.
Она боялась заплакать.
Наверное, слезы все же мелькнули в ее голосе. Лазарь вдруг вздохнул так, словно что-то взметнулось в нем, и обнял ее, прижал к себе.
– Люблю я тебя, Глашенька! – сказал он.
И как он это сказал!.. У нее дыхание занялось. И как целовал ее потом, твердыми губами скользя по ее губам, щекам, плечам, ладоням, как склонялся над ней, склонял перед нею голову тем мощным и покорным движением, которое так поразило ее, когда он обнял ее впервые… Могучая сила в нем жила, могучая и непонятная, и вся эта сила была отдана сейчас ей, весь он был отдан ей, но кем отдан, чьей еще большей силой – этого ни она не знала, ни он не знал, наверное.
– И всегда тебя буду любить. Вот ведь что, Глаша, – сказал он.
Что значит это уточнение, она поняла не очень. Но сердце у нее чуть не разорвалось от того, как он это произнес. От силы его слов и от его голоса.
– И я всегда, – только и смогла она выговорить.
Ее слова прозвучали наивно и, наверное, даже глупо. Но любые другие слова казались ей сейчас неважными.
Лазарь сел и, держа Глашу за плечи, посадил ее рядом с собою.
– На «вы» мое не обращай внимания, – сказал он. – Привык я так. Мама учительница, она даже первоклашек на «вы» всегда зовет, я и привык. Говорю машинально, а люди удивляются.
«Я не удивилась», – подумала Глаша.
– А ты не удивилась. – Он улыбнулся и коротко прижался щекой к ее макушке. – Я тогда, в поезде, всю ночь думал: что ж такое необыкновенное сейчас со мной было? И только одно себе мог ответить: а вот эта девочка и была, чудо серьезное, оттого и счастье во мне.
Он говорил все это так просто и так прямо смотрел на нее рембрандтовским своим светящимся взглядом, что она не понимала даже, что чувствует сейчас, счастье или растерянность.
Этого не может быть, но это есть. Она сидит у кромки светящегося моря, лунная дорожка убегает от ее ног к горизонту, ее обнимает мужчина, в которого она влюбилась с первого взгляда, этот мужчина говорит, что будет любить ее всегда, – и все это происходит так просто, как будто никак иначе и не могло быть в ее жизни.
– Ты же есть хочешь, – сказал Лазарь.
Кажется, впервые он ошибся в своих о ней догадках: есть Глаше нисколько не хотелось. Душа ее была переполнена, сердце билось не в груди, а во всем теле, и все тело помнило его руки, губы – его всего. Хотя не надо ведь было сейчас его помнить, он был рядом с нею, и его руку она чувствовала лопатками, как будто за спиной у нее росло дерево и обнимало ее крепкими ветвями.
Не отпуская Глашиных плеч, другой рукой Лазарь дотянулся до своего рюкзака, достал еду, которую они купили по дороге. Потом он все же отпустил ее плечи и встал. Глаше стало так жалко, что она не чувствует больше его руку!
– Куда ты? – спросила она.
Наверное, ее голос показался ему испуганным.
– Не бойся. – В темноте она не увидела, но расслышала, что он улыбнулся. – Дров соберу. Костер разведем, чаю согреем.
Он оделся и, всего шаг сделав в сторону, сразу же исчез. Глаша тоже стала одеваться. Как только она перестала его видеть, то сразу же почувствовала, что отовсюду наплывает на нее мрак, а от моря и гор веет холодом.
