я.
На работе в ОКО я приобрёл редкий опыт. Я любил и уважал Уэллса, но не мог всю жизнь носить за ним портфель и нашёптывать из-за плеча. Я хотел собственный голос.
Когда истекли две недели отпуска, я встретился с Уэллсом в Нью-Йорке и попросил походатайствовать за меня перед Мирхоффом. Уэллс меня поддержал: ему как раз нужен был человек в представительстве Организации в Восточной Европе, и моя кандидатура легко получила бы одобрение генсека. И всё же скажу, что он просто хотел мне помочь.
Не прошло и месяца, как Керро Торре вызвал меня и сообщил, что принято решение отправить меня в Москву.
10. Моя миссия в России
Я приземлился во Внуково-5 в начале осени. Москву заливали меланхоличные дожди. Муниципалитет старался изо всех сил, но, не будучи (в отличие от меня) всесильным, так и не смог перебороть долготу и широту. С изменением климата зимы в России ослабли, и судьбы Наполеона я избежал, но с сентября шёл мокрый снег, зверствовал ветер и хлестали ледяные дожди; коммунальные службы не успевали расчищать дороги и поливали их химикатами.
Не могли они справиться и с преступностью, и с бедностью. Небоскрёбы уныло смотрелись на фоне хмурого неба, мокрый снег налипал на окна. Вы поднимались наверх, в чистые и светлые помещения, и никогда не знали, нет ли меж этажей скрытых лабиринтов, где снуют наркоманы.
Старинный и довольно красивый, хотя и мрачно-серый исторический центр города запрудили грязь и лужи, и сохранить обувь чистой на пешей прогулке было сложной задачей. Уэллс оставил мне телохранителей ОКО, и первое время я относился к ним недостойно, полагая, что опасная работа осталась в прошлом.
Вскоре одного из моих сотрудников ограбили в подземном переходе на Боровицкой площади, избили и сбросили в реку с моста. Записи с камер видеонаблюдения оказались стёрты – с тех пор я и шагу не ступал без вооружённой охраны. Более того, поняв, что русские очень трепетно относятся к количеству свиты, я завёл себе ещё пару ассистентов, а для визитов в Кремль, Белый дом или Парламентский центр брал машины сопровождения у полномочного представителя Организации или нашей службы безопасности.
И всё же, несмотря на все уродства, Москва могла быть очень красивой. Порой мне нравился и мягкий снег, и старые улицы, и лесные долины Подмосковья, где я часто гулял, и огромные собаки, которых обожали местные бизнесмены и чиновники.
Изначально мне, как советнику-посланнику и заму полномочного представителя, выделили большую квартиру в одном из комплексов Организации на окраине города. Квартира была хорошая, но мне там не понравилось: вокруг коллеги, не вздохнуть. Я переночевал там один раз, а утром уехал в гостиницу. Спустя месяц я арендовал загородный дом в посёлке, где обитала местная элита. С соседями завязал дружеские отношения, на выходных общался с их семьями и, что важнее, с их догами, овчарками и сенбернарами, каждый из которых ревновал меня – не имевшего своего питомца – к остальным.
Первым узнавая сплетни, перешучиваясь о позапрошлой ночи или перемигиваясь в коридоре с каким-нибудь министром, я демонстрировал свой неформальный статус.
Статус в России очень важен. Так же он важен и в Нью-Йорке, и в Токио, и почти везде, кроме разве что моей любимой Франции, где любому оборванцу нальют вина, и тихого Цюриха, где положением не хвастаются просто потому, что невозможно угадать: вот этот старичок в потрёпанном костюме, сидящий напротив с газетой и кофе, не бывший ли это премьер Люксембурга или лендлорд, скупивший половину Европы?
Но есть места, где социальные противоречия выползают на поверхность и приобретают характер скрытой гражданской войны. Такие места называются мегаполисами, или агломерациями, и именно в таком месте я мечтал работать, оканчивая Аббертон.
Уровень преступности и расслоение общества, несправедливые суды, коррупция и загрязнение, наркотики, произвол полиции, смертность и этот глупый индекс счастья – всё против мегаполисов, и все приличные люди бегут из городов в двухэтажные маленькие посёлки и модные ныне экодолины.
Но я с ними не согласен.
Я считаю их трусливыми эскапистами.
В мегаполисах, и только там, кипит настоящая жизнь. Поинтересуйтесь данными о социальной мобильности в больших городах; поинтересуйтесь, из каких слоёв общества происходят родители тех снобов, что сбежали в экодолины, презирая «амбициозный сброд», что стягивается в города; поинтересуйтесь, где тратят деньги на доступное здравоохранение, где учёным финансируют самые безумные эксперименты и строят лаборатории. Где ещё из безымянного ничтожества вы за год превратитесь в рок-звезду, миллионера, революционера, художника или писателя, в кого угодно? Где, по-вашему, началась борьба за гражданские права? Где восстали женщины, пацифисты и цветные? И что за газеты разоблачали президентов – сельские, что ли?..
Поинтересуйтесь, и вы поймёте, что города – это огромные моторы, которые приводят нашу планету в движение; исчезни они, и вас не станет. Не будь городов, вы и ваши родители до сих пор бы обрабатывали землю, мылись в реке и умерли бы в тридцать или в сорок лет. Жить в моторе не очень приятно: шумно, грязно, жарко, течёт масло, и молиться стоит не на икону, а на технику безопасности.
Это всё правда. Но куда мы без моторов и турбин? Кажется, Фуллер сказал, что Земля – это огромный космический корабль, несущийся в холодной вечности. Погибнет её ядро – мы все погибнем; погибнут наши города – конец придёт нашей культуре, которой мы так гордимся. И понять эту культуру и нас самих, презирая город, невозможно. Я радикален, но я так считаю, и мою любовь к большим городам вам не убить нудными моралите. Идите в церковь, слушайте пастора и пойте там нестройный гимн. А моя жизнь лучше пройдёт в моторе.
Сражаясь с умиротворением подмосковных лесов, в свободное время я стал перечитывать русскую классику. Воспринимать Достоевского или Толстого всерьёз можно только в сумасшедшем доме, а вот Чехов и Лермонтов – да, это люди серьёзные.
Помню, стоял в пробке на авеню Кутузова, торопился на встречу с обнаглевшим польским премьером, читал «Героя нашего времени» и встретил замечательный пассаж:
Я люблю врагов, хотя не очень-то по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть всё огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов, – вот что я называю жизнью.
Здорово, правда? (При первом прочтении я не заметил – должно быть, потому что читал в Аббертоне в пять утра, наперегонки с Энсоном.) Или вот, смотрите
