Джим вцепился в приборную панель, и в это время на крыльце показались две одетые в белое фигуры, с плывущими позади, как крылья, широкими рукавами. Джим почти воочию увидел маму: она вернулась домой и теперь провожает какую-то засидевшуюся у нее дотемна гостью.
— Бейси! Япошки!…
Джим услышал, как кричит Фрэнк, и понял, что те двое на крыльце были сменившиеся с поста японские солдаты в обычных выходных кимоно. Солдаты тоже их заметили и стали что-то кричать внутрь дома, сквозь открытую дверь. В коридоре, в тусклом облаке света от керосиновой лампы, появился сержант, в полной форме. Он вышел и остановился на самой верхней ступеньке, придерживая на крепком коротком бедре кобуру «маузера». Фрэнк стал с бешеной скоростью выкручивать руль, пытаясь развернуть машину, но тут оба солдата в кимоно вспрыгнули с двух сторон на подножки и ударили кулаками в стекла. С крыльца скатились еще два солдата, с бамбуковыми палками в руках.
Двигатель заглох, и Джим почувствовал, как его выдернули из кабины и бросили наземь. Из дома, похожие на стайку посходивших с ума и выскочивших прямиком из ванной женщин, бежали японцы в белых кимоно. Джим сидел на колючем гравии, между начищенными до блеска башмаками японского сержанта, о напрягшееся бедро которого сердито постукивала кобура. Солдаты поймали Фрэнка прямо в кабине. Они молотили его бамбуковыми палками, прямо по разбитым в кровь лицу и груди, а он только дергал ногами. Еще два солдата наблюдали за этой сценой с крыльца, по очереди отвлекаясь, чтобы ударить кулаком скорчившегося у них под ногами на подъездной дорожке Бейси.
Японцам Джим был рад. Через открытую дверь, сквозь звуки ударов и вопли Фрэнка, он вслушивался в хриплые аккорды японского танцевального оркестра: пластинку они принесли с собой, но граммофон был мамин, портативный, специально чтобы возить с собой на пикники.
13
Летний кинотеатр
Раскинув руки, Джим лениво грелся на ласковом весеннем солнышке, сидя в переднем ряду летнего кинотеатра под открытым небом. Улыбаясь сам себе, он глядел на близкий, не далее чем в двадцати футах, пустой экран. Вот уже целый час как по белому полотну, не спеша, передвигалась размытая тень «Парк-отеля». Проделав долгий путь по забегаловкам и многоквартирным доходным домам Чапея, до экрана добралась наконец и тень от неоновой вывески на крыше гостиницы. Огромные буквы, каждая из которых была в два раза выше вышагивающего по сцене японского часового, довольно быстро прошли по экрану слева направо, то и дело поглощая тень и от самого солдатика, и от его винтовки, — в этаком изысканном немом кино, где роль проектора сыграло солнце.
Радуясь редкому зрелищу, Джим рассмеялся; он сидел, подобрав к подбородку грязные коленки и поставив ноги на скамью, набранную из тонких тиковых планок. Эта послеполуденная диорама, совместное производство солнца и «Парк-отеля», была его главным развлечением на протяжении трех недель, которые он уже успел провести в этом летнем кинотеатре. До войны сюда ходили в основном работницы с хлопкоочистительных фабрик и рабочие с судоремонтного, сплошь китайцы, смотреть отснятые на шанхайских киностудиях мультфильмы и приключенческие сериалы. Джиму часто приходило в голову, что и Янг, их бывший шофер, тоже наверняка появлялся на этом экране. Он успел обследовать этот фильтрационный лагерь до последнего закоулка и в заброшенной конторе над киноаппаратной нашел катушки с кинопленкой. Может быть, японский сержант-связист, который как раз взялся разбирать кинопроектор, покажет им один из фильмов с участием Янга?
Его хихиканье явно не понравилось часовому на сцене, и тот кинул в его сторону недовольный взгляд. К Джиму он относился с явной подозрительностью, и Джим старался держаться от него подальше. Прикрыв глаза рукой, солдат окинул взглядом ряды деревянных скамей, где расположились на солнышке интернированные. Тремя рядами выше, сидел муж умирающей миссионерки. Сама она лежала в «спальне», оборудованной в бывшем складском помещении под трибуной, лежала давно, с того самого дня, как ее сюда привезли, но мистер Партридж, ее муж, терпеливо за ней ухаживал, носил ей воду из крана в уборной и кормил жидкой рисовой кашицей, которую раз в день варили во внутреннем дворике за билетными кассами две женщины-евроазиатки.
Джим как мог заботился об этом старом англичанине с торчащими клочьями седых волос и мертвенно-бледной кожей. Время от времени казалось, что он не узнает даже собственную жену. Джим помог ему сделать ширму вокруг миссис Партридж, которая за все это время не сказала ни единого слова; запах от нее, надо сказать, шел преотвратный. На ширму пошло старое английское пальто мистера Партриджа и пожелтевшая ночная рубашка его супруги: Джим подвесил их к потолку при помощи отодранного от стены электрического провода. Если становилось совсем уже скучно, Джим шел вниз, на женский склад, и выгонял оттуда вечно устраивавших там какие-то игры детишек-евроазиатов.
В фильтрационном центре, куда Джим попал после недели, проведенной в Центральной шанхайской тюрьме, было что-то около тридцати человек. По сравнению с сырой общей камерой, где, кроме него, сидело еще человек сто британцев и евроазиатов, залитый солнцем летний кинотеатр казался курортом — почти как на пляжах в Циндао. С Бейси Джим не виделся с того самого вечера, когда их взяли японцы, и радовался, что отделался от бывшего стюарда. Никто из заключенных в Центральной тюрьме — а это по большей части были строительные прорабы-контрактники и моряки с торгового флота — не слышал о родителях Джима, но перевод в фильтрационный центр был шагом по направлению к ним.
Вскоре после того, как он оказался у японцев, Джим заболел: у него был сильный жар, все тело болело, и его рвало кровью. И он подумал, что в фильтрационный центр его перевели на поправку. Кроме Джима, тут были еще несколько престарелых английских пар, старик голландец с дочерью, уже взрослой, и тихая бельгийка с раненым мужем, который спал на мужском складе рядом с Джимом. А в остальном — одни только евроазиатки, которых бросили в Шанхае их британские мужья.
То есть интересно тут не было ни с кем — все были либо слишком старые, либо мучились от малярии с дизентерией, а из детишек-евроазиатов почти никто не говорил по-английски. Так что большую часть времени Джим проводил на трибуне, бродя меж деревянными скамейками. У него очень болела голова, но он все же предпринял несколько, неудачных, впрочем, попыток наладить отношения с японскими солдатами. А ближе к вечеру всякий раз показывали театр теней, тихий фильм о шанхайском пейзаже.
Джим смотрел, как расплываются и гаснут буквы неоновой вывески над «Парк-отелем». В фильтрационном центре ему нравилось, несмотря на то, что он постоянно был голоден. Он столько месяцев слонялся по шанхайским улицам, и вот, наконец, ему удалось сдаться японцам. Тема сдачи в плен долго занимала Джима: на поверку для этого потребовалась немалая смелость, да и без хитрости не обошлось. Интересно, как это люди умудряются сдаваться в плен целыми армиями?
Он прекрасно отдавал себе отчет: японцы взяли его в плен только из-за того, что он оказался вместе с Бейси и Фрэнком. Он каждый раз пугался при воспоминании о том, как солдаты в кимоно били Фрэнка бамбуковыми палками, но теперь он, по крайней мере, сможет в ближайшем будущем отыскать родителей. В фильтрационный центр постоянно привозили новых заключенных и увозили прежних. За вчерашний день умерли двое британцев: забинтованная с ног до головы женщина, на которую Джиму не разрешили даже взглянуть, и еще один старик, отставной инспектор из шанхайской полиции, у него была малярия.
Если бы только удалось выяснить, в который из дюжины разбросанных вокруг Шанхая лагерей отправили отца и маму… Он снялся с места и попытался поговорить с мистером Партриджем, но у старика опять что-то соскочило в голове, и до него было не достучаться. Джим подошел к двум сидевшим через несколько скамеек от него евроазиаткам. Но они, как всегда, затрясли головами и бесцеремоннейшим образом отмахнулись от него, как от мухи.
— Дрянь такая!…
— Грязный мальчишка!…
— Пошел вон отсюда!…
Они всегда кричали на Джима и старались не подпускать к нему своих детей. Иногда они даже передразнивали его — тот голос, которым он говорил во время приступов лихорадки. Джим улыбнулся им в ответ и вернулся на прежнее место. Навалилась усталость, обычное дело; он подумал, что неплохо было бы сейчас спуститься на склад и поспать часок на циновке. Но ближе к вечеру давали еду, вареный рис, и вчера, когда у него был очередной приступ, он в результате остался без ужина. Его всегда удивляло, как эти старые и больные люди умудряются всякий раз вставать и идти за едой. Джима никто из них будить даже и не подумал, и пищи для него в большом медном котле тоже никакой не осталось. Когда же он попытался возмутиться, солдат-кореец просто-напросто дал ему подзатыльник Джим уже давно подозревал, что евроазиатки, которые отвечали за сложенные в билетных кассах мешки с рисом, каждый раз не докладывают ему еды. Он ни на грош не доверял ни им самим, ни их странным детям, которые на вид были почти как англичане, но говорили только по-китайски.
