в ответ.
— Сидит, надулся, а перья не щиплет. Ай-я-яй...
— Ну и что? — не выдерживал комендант.
— Воробей мороз слышит, сердитый мороз будет.
— Возможно, и будет.
— Солдат рукавицы надо, солдат валенки надо.
— Правильно, — соглашался комендант. — Но где ты наберешься? Армия большая, на всех не хватает.
— Зачем так? — качал головой Усманов. — На третий путь вагон стоит. Народ все теплое собирай, нам вручай: вези, Усман, вези, Надежда, солдат спасибо скажет.
Комендант злился, стучал кулаком по столу:
— Ох и хитрый же ты, отец! Ну, к чему завел эту сказку про воробья? Какого дьявола прямо не говоришь?
— Усман говорит. У тебя дела много. Ты не слушай...
— Поедут твои рукавицы, поедут.
И они ехали. Вторую неделю ехали всеми правдами неправдами на прицепе у воинских эшелонов и товарняков.
Надежда была благодарна Цыганкову за эту поездку. После того как Вейс забрал Павлика, она не могла найти себе места от тоски, вдруг охватившей ее. Только теперь поняла, что Павлик для нее стал родным, единственной отрадой, той самой капелькой тепла, без чего и душе на ветру холодно.
— Я к тебе опять приеду! — сказал на прощанье Павлик. — Как вырасту, сразу приеду.
Они удалялись, а Надежда смотрела им вслед и нервно мяла пальцами кончик шерстяного платка. И вдруг Тавлик бросился назад, будто медвежонок, смешной, шубейке — ее она выменяла на рождество за пуд картошки
— Вот, мама Надя, это тебе...
Запыхался, из носа пар, как из чайника, а на ладони — складной ножичек. То был не просто ножичек, то была давнишняя мечта Павлика. Отец будто догадывался о заветном желании мальчика, а может, и знал по своей собственной мечте в детстве, привез этот маленький, с двумя лезвиями и с инкрустированной колодочкой, подарок сыну.
...Холодной звонкой ночью эшелон прибыл в только что освобожденный от фашистов Курск. Вагоны с одеждой были подогнаны к воротам пакгауза.
Город лежал в руинах. Станция была похожа на огромную кузницу. В морозном воздухе висел звон металла, слышались удары молотов и ломов. Скрипела, будто уключины лодки, дрезина. Но вот в глубине неба родилось неясное гудение, тяжелое, надсадное гу-гу, гу-гу, гу-гу... Земные звуки притихли. Станция будто онемела, только в воздухе слышался этот теперь уже четкий и угрожающий гул да раздавались голоса переговаривающихся на путях железнодорожников:
— Наши?
— «Юнкерсы»! Я этой музыки уже так наслушался, что и на том свете будет чудиться...
— Почему же пушкари молчат?
И словно в ответ на удивленные эти слова, где-то на окраине, у семафора, хвостатыми кометами рассекли тьму прожекторные лучи, заходили по темному небу, отыскивая вражеские бомбардировщики. И тут же ударили зенитки...
Прибежал запыхавшийся Усманов.
— Надежда! Капитан машина приехал. Хороший капитан! Усман говорил, куда ехать будешь? Капитан говорил: на фронт ехать будешь.
Надежда была удивлена тому, что в этот тревожный час они кому-то понадобились. Она уже потеряла счет дням, станциям и разъездам. Временами казалось, что они продвигаются неизвестно куда, а если и выдерживают какое-то направление, то благодаря неугомонности Усманова. А вышло — их ждали! Машину прислали с передовой!
На передовую их не повезли. Всю ночь обтянутый брезентом грузовик прыгал по выбоинам, петлял заснеженными лесными дорогами.
Дремал Усманов, спал капитан, по-детски шевеля во сне губами, и если бы не щетина на его сизых щеках, он в этот миг мог бы сойти за подростка, которого неизвестно зачем нарядили в военное. Но Надежда знала, что под шинелью на груди у капитана Золотая Звезда. Она будто видела сейчас каждую ее грань сквозь сукно, как тогда, в комендатуре, когда капитан, скинув шинель, сидел разомлевший, по-домашнему расслабленный, около пышущей жаром «буржуйки».
Надежда почувствовала даже разочарование. Ей казалось, что у шофера вид куда более геройский: в широких плечах его чувствовалась сила; да и лицо — обветренное, мужественное, каким и должно быть лицо воина. Однако же герой не шофер, а вот этот несколько смешной во сне, не богатырского сложения, с припухшими, как у девушки, губами молоденький капитан.
Услышав в комендатуре от Усманова ее имя, капитан улыбнулся и сказал, что в свое время, еще до войны, знал песенку: «О Надежда, звезда моих ночей...» И тут же смутился: «Извините за бестактность, просто вспомнилось...» Чудной этот капитан!
...На рассвете «студебеккер» наконец-то остановился среди небольшого села. Под холмом слева поблескивала молодым, чистым ледком речка, справа высился заснеженный лес.
— Окоченели, товарищ Надежда? — спросил капитан.
Стояла тишина. Под ногами хрустел снег, звук был такой, будто щипали влажными губами сочную траву лошади.
— Женщины, капитан, создания выносливые. — Надежда вышла из машины и стала разминать затекшие ноги. — Вот Ахан-ата всю дорогу проспал, а теперь зубом на зуб не попадет... Это и есть передовая?
— Передовая там! — Капитан махнул рукой в сторону леса. — Километрах в двадцати отсюда.
Усманов обиженно посмотрел на офицера.
— Нехорошо! Говорил — фронт. А где фронт? Нет его. Получился обман.
— Фронт — не мамка, чтобы по ней скучать. Разве что теща? — неуклюже пошутил шофер.
— Зачем так говорит? Усман ехал тысяча километр, два тысяча... На фронт ехал...
— Не волнуйся, отец. — Капитан, слепив снежок, бросил его в сосну и, явно, остался доволен своей меткостью. — И здесь есть фронтовики. Наш батальон ночью сняли с передовой. Солдаты сейчас отсыпаются. А после опять в бой. Вот мы и приоденем их. А пока попьем чайку горяченького...
И снова Надежда подумала, что капитан совсем не похож на героя, однако теперь это уже не вызывало у нес разочарования. Человек как человек. И пускай себе. Да и где их, особенных, наберешься? К таким небось не подступиться, а этот совсем свой парень, не забыл даже, как снежки лепят...
Чай пили из алюминиевых кружек в сельской хате. Сладкое тепло разливалось по всему телу, клонило в сон.
— А где же хозяева? — поинтересовалась Надежда.
Капитан, минуту назад щедро угощавший ее сахаром, сразу нахмурился, отодвинул свою кружку.
— Это село мы взяли без боя в прошлую пятницу. Входим: ни людей, ни собак,
