– Стас, что случилось? – Он шагнул к Ищенко, который даже не повернул головы. – Мне позвонили и сказали, что ты был избит. Это так?
Мужчина воинствующе оглядел полупустую учительскую.
– Ты шутишь? – без улыбки ответил наконец Ищенко, кивнув на Женьку, вид у которого был порядком потрепанный.
Из-за стола уже поднялась завуч, она протянула руку и шагнула вперед.
– Я не позволю обижать моего сына! – неприветливо, даже грозно зыркнул на нее мужчина. – Я буду жаловаться!
– Пап! – встал Стас, будто осаждая родителя, и зашипел сквозь зубы: – Ты всерьез думаешь, что меня здесь кто-то может обидеть? И ты не позволишь это делать другим? А себе? Почему ты позволяешь себе обижать меня?
От неожиданности завуч замерла на месте, а Женька впервые глянул на Стаса. Лицо Ищенко опять стало ледяным, как прежде. Он взял себя в руки, и слова эти были брошены не в пылу, а обдуманны и взвешенны. Завуч как-то замешкалась, рука ее безвольно повисла, а потом и вовсе спряталась за спиной. Женьке казалось, будто воздух вокруг наэлектризовался так, что волосы готовы стать дыбом, но только он еще не знал, что уже через секунду обстановка накалится до предела. В дверь осторожно постучали, и следом она распахнулась.
– Здравствуйте, я мама Жени Рудыка. Вызывали?
В комнатку заглянуло смазливое, встревоженное личико Женькиной мамы. Она смущенно кивнула завучу, потом нахмурилась, глядя на Женьку, скользнула взглядом по Стасу и тут уперлась в его отца. Старший Ищенко стоял сбоку, за открытой на него дверью и теперь тоже без удовольствия покривился.
– Ты? – прогудел он, растерянно оглядываясь. – Так это все из-за нас? Черт возьми, что за институт нравов! – Он снова собрался и перешел в нападение, наступая на совершенно опешившую завуча. – Вам что, заниматься больше нечем? Не знаю, что этой женщине от меня надо…
– Мне?.. Надо? – захлебнулась мама.
Кулаки ее сжались, скулы побелели, она вся чуть наклонилась вперед, как Пизанская башня, и Женьке пришлось тут же обнять ее за плечи, разворачивая из кабинета.
– Пошли отсюда, – только и сказал он, уводя мать в коридор.
Завуч окончательно онемела от такого поворота событий, а отец Стаса уже атаковал ее какими-то невнятными объяснениями. Он резко, будто от судороги, крутанул головой в сторону уходящей пары. Но Женька не смог прочитать эмоций по этому каменному лицу: лишь губы его чуть кривились, то ли от боли, то ли от пренебрежения. И мама, взглянув в эту маску, оступилась, нога криво подвернулась, фигурка еще сильнее накренилась, съежилась. Так что Женьке пришлось пару шагов практически волочить мать на себе, подхватив под локти. Но потом она вдруг остановилась, глубоко вдохнула, распрямляясь и разводя плечи в стороны. Она повела локтями, освобождаясь от помощи, и шагнула дальше увереннее, легче.
– Ма, с тобой все в порядке? – спросил Женька.
– Да, сынок, теперь все будет в порядке, – твердо ответила мама. – И как я только могла не замечать этого раньше? Он же страшный человек!..
Дома никто не возвращался к разговору о происшествии в школе. Не было речи и о драке, ни слова о встрече с отцом Стаса. Казалось, в этой истории поставлена точка. И, как ни странно, из Женьки ушла вся злость на Ищенко. А про его папашу и думать не хотелось: наверное, лучше не иметь никакого отца, чем состоять в родстве с подобным типом. Стас еще герой, что при всем этом не потерял чувства юмора.
– Посмотрим что-нибудь? – осторожно предложила мама.
Она уже привыкла, что Женька вечерами запирается в своей комнате, делает уроки, читает, живет какой-то своей, скрытой жизнью. Теперь, когда у нее освободились вечера для уборки и домашних котлет, Женька будто охладел к здоровой пище и телевизору. Хоть не радуйся, что к выпускному сын выбился в отличники!
– А пиццу закажем? – неожиданно поддержал Женька.
И мама от радости заказала его любимую, без всяких ананасов и морепродуктов. А Женька согласился смотреть какой-то старинный фильм о фантастической, несбыточной любви. Этот вечер стал будто бы пришедшим из детства, когда ложиться спать поздно было счастьем, пицца – праздником, а мамины объятья спасали от всех бед. Дома стоял теплый, душистый полумрак, а на экране качалось бесконечное, глубокое море и городок Баку накидывал на себя маску портового Буэнос-Айреса.
– А знаешь, в этом же районе Баку снимали стамбульские сцены «Бриллиантовой руки», – рассказывала мама, которая знала эти картины наизусть.
Женька слушал маму вполуха, с самого начала фильма он мучился от какого-то неясного чувства узнавания. И дело было даже не в том, что кино это он уже видел, на этот раз в нем был скрыт какой-то совершенно свежий, только народившийся секрет. Иногда ответ на эту загадку казался совсем близким, очевидным, но лишь только Женька пытался ухватить его, как тут же пелена снова сгущалась и внутри повисала пустота. И вдруг, когда Женька уже отчаялся расколоть тайну, она открылась ему сама. С экрана улыбалась героиня, ее лукавые васильковые глаза и стали ответом.
– Мам, кто это? – так и подпрыгнул Женька.
– Где? – испугалась мама, чуть не подавившись куском пиццы.
– Что это за актриса? – Женька уткнул палец в экран прямо промеж лукавых глаз.
– Это же Крутинская, ты что, не знал?
– Неа. – Женька вглядывался в это знакомое лицо, последние сомнения уходили прочь. – А что с ней сейчас? Она жива? Как думаешь, сколько ей лет?
Мама задумалась, будто жонглируя в голове чужими годами, в попытках не растерять, поймать каждый, как великую драгоценность.
– Думаю, ей сейчас около семидесяти. Она жива, только очень давно не снимается.
– Почему? А где она живет? – сыпал вопросами Женька, его теперь совсем не волновал фильм.
– Даже не знаю, – опешила от такого любопытства мама. – Наверное, где-то в Москве. Раньше она в «Современнике» и во МХАТе играла. Потом была какая-то темная история, много слухов об ее уходе. Кажется, ее роль дали более молодой актрисе. Или же она захотела уйти со сцены до того, как постареет, чтобы зритель запомнил ее свежей и красивой. Несколько лет назад писали, будто она стала затворницей и никого к себе не подпускает…
Мама все говорила и говорила, так живо и воодушевленно, радуясь, что нашелся общий с сыном интерес. Она даже забыла про пиццу, что скромно стыла на огромном квадрате толстого картона. Но Женька снова ничего не слышал, в его ушах колотилось сердце: он знаком с известной актрисой! Он пил чай с самой Крутинской! И главное, наконец-то понял, что держало эту женщину в стенах прошлого. И как круто порой может изменить реальную жизнь всего лишь одна несыгранная роль…
Глава тринадцатая,
