— Я окончательно решила, дорогая, — еще раз повторила она.
— Нечего больше и разговаривать, — возразила Клементина.
Легкое разочарование, как тучка в майский день, скользнуло по лицу девушки. Она соскочила с окна и села на стул около кресла Клементины.
— Но об этом нужно серьезно поговорить. Серьезно. Это ужасно важное решение.
— Ужасно, — подтвердила Клементина.
— Это значит, что я умру старой девой.
— Как я, — сказала Клементина.
— Если бы я была, как вы, я бы ни капли не беспокоилась.
— Боже избави, — испугалась Клементина.
Девушка окончательно решила остаться старой девой.
— У меня есть в деревне маленький домик, весь покрытый плющом, и пони, и собака, и кот; вы также приедете, и мы будем жить вместе.
— Я думала, что вы будете больничной сиделкой, — заметила Клементина.
— Конечно, я буду жить там только в свободное время.
Клементина свернула папиросу. Этта встала и предложила зажженную свечку. Теперь с наклоненной светлой головой и освещенным лицом она была так красива, что едва ли нашлось что-нибудь лучше. Клементина несколько минут смотрела на нее, как Моисей на гору, если предположить, конечно, что Моисей был художником, а гора женщиной. Забыв о папиросе и зажженной свечке, она взяла ее за плечи и опустила на колени, свечка потухла.
— О вы, дорогое, прекрасное, глупое, глупое дитя, — она вскочила и сама закурила папиросу.
Этта смущенно смеялась.
— О чем же вы тогда говорите?
— Я совсем не о сиделках говорю, — возразила Клементина.
— О чем же вы тогда говорите? — осведомилась Этта, сидя на пятках и вертя головой.
— Не важно. Но что вы будете делать в вашем доме с таким старым сычом, как я.
— Рассказывать свои горести, — был ответ.
Клементина отправилась домой с улыбкой в маленьких глазах и меланхолической складкой у губ. Если бы она была на десять лет моложе, в ее глазах не было бы улыбки. Если бы она была на десять лет старше, снисходительная улыбка мелькала бы на ее губах. Но тридцатилетняя женщина обычно не знает, что ей, плакать или смеяться и будучи, как Клементина, наделена чувством юмора, делает одновременно и то и другое. Было дано обычное в таких случаях обещание. Тридцатилетняя женщина выслушала его сердцем и отбросила разумом.
Она ускорила шаги и стучала зонтиком. Клементина всегда брала с собой большой, грязный, неуклюжий зонтик, чтобы убедить самое себя, что сегодня пойдет дождь из ясного неба. Но день был улыбающийся, а сады, мимо которых она проходила, дышали свежестью, юностью и ароматом майских цветов и, казалось, посмеивались над ней. Незабудки на окнах наклонялись к ней и шептали: «посмотри, как мы юны и свежи». Молодая чинара казалась необыкновенно зеленой, своей стройной хрупкостью она напоминала Этту.
«Невозможное дитя», — прошептала Клементина, стараясь закрывать глаза на поддразнивание весны. Но перед окном цветочного магазина на Ройял-хоспител она остановилась. Огромный букет тюльпанов подставлял свои кроваво-красные головки пламенным лучам почти тропического солнца. Она ухватилась за него, как голодная пчела, летящая на мед.
— Подходя к дому, она в последний раз (в сотый) заглянула в открытое отверстие обертывающей цветы бумаги.
«Это будет хорошее украшение для стола к обеду Томми», — подумала она.
О Клементина! О женщина! Для чего, во имя Астарты, нужны Томми золото и пурпур?
Открыв дверь своим ключом, она прошла через Шеритоновскую гостиную и открыла дверь в студию.
Томми шагал в ней, как молодой зверь в клетке. Его обычно прилизанные волосы были в таком виде, как будто их не переставая трепали.
— Вы просили позволения прийти к обеду. Обед у меня бывает в 6 часов, — заметила Клементина.
— Я знаю, — крикнул он ей, — я уже с час здесь.
Она посмотрела на него.
— Что вы сделали с вашими волосами? Вы похожи на Фердинанда в «Буре»[5]… И, — добавила она, заметив беспорядок в обычном мирном хаосе студии, — почему вы разбросали подушки?
— Потому, что мой дядя подлинный, ошеломляющий, старый сумасшедший, — объявил Томми.
Он повернулся и помчался в другой конец студии. Клементина положила тюльпаны на стул, сняла с левой руки старую нитяную перчатку и бросила ее на тюльпаны. Затем, пока Томми опять не приблизился, задумчиво рассматривала кончик большого пальца, выглядывающего из правой перчатки.
— Я совсем не удивляюсь, — заявила она приблизившемуся Томми.
— Какого вы на этот счет мнения? — кричал Томми, размахивая руками.
— Насчет чего?
— Насчет того, что он сделал. Слушайте: неделю тому назад он очень мило пришел меня проведать. Вы при этом были…
— Довольно поздно это было…
— Во всяком случае, он был в порядке. Я сказал милому старикашке, что мне необходимы деньги раньше моего срока и он на следующий же день прислал мне чек. Сегодня мне принесли его визитную карточку. Карточку дяди… На ней написано его почерком: «принять м-ра Теодора Вандермера».
— Какая фамилия? — насторожила уши Клементина.
— Вандермер.
— Продолжайте.
— Я приказываю служанке принять, и вдруг входит оборванный субъект, похожий на шелудивый лист.
— Вы знаете его?
— Нет.
— Хорошо. Продолжайте.
— Который что-то путает, лопочет, плетет, пока, наконец, не объявляет, что мой дядя поручил ему сообщить мне, что если я не брошу кисти и не поступлю в течение месяца в какую-то чертовскую контору в Сити, он прекратит свои выдачи и лишит меня наследства.
Клементина до тех пор ковыряла дырку в перчатке, пока палец весь из нее не вылез.
— Как вы намерены поступить? — спросила она.
Томми развел руками.
— Я должен постараться увидеть дядю и спросить у него разъяснения. Конечно, я не вправе что-либо требовать, но он богач и любит меня и, когда умерла моя бедная мать, он как бы усыновил меня и дал понять, что мне нечего отчаиваться. Потому я и не отчаивался. И затем, когда принялся за кисти, он постоянно одобрял меня. Это какое-то проклятие.
Он проделал три или четыре шага вперед, затем столько же назад, чтобы как бы избавиться от проклятия.
— Это не значит, что я был бездельником и бил баклуши. Я очень много работал, не правда ли? Я много вложил труда и у меня уже начинает что-то выходить. Только на той неделе я сообщил ему о проданной галереей картине, и он казался довольным… и теперь, без всякого предупреждения, он посылает этого шакала с лисьей мордой, чтобы объявить мне о своем желании видеть меня в конторе. Это… это Бог знает, что такое.
— Я предполагаю, — рассматривала свой палец Клементина, — что в конторах в Сити есть очень достойные молодые люди.
