По крайней мере, мои охватили своим хвастовством весь город. Не осталось грудного младенца, который бы не знал, что их сын, Сашка Зенин, принят в Академию астронавтики на факультет паралингвистики. Особенно деды с бабками старались, загибая пальцы: во-первых, стипендия огромная, а в дальнейшем — оклад и премиальные просто астрономические; во-вторых, рабочий стаж короткий (это они особенно подчеркивали, пара-лингвист в тех редких случаях, когда работает, пашет с такой нагрузкой, что год за десять); в-третьих, его берегут, все переходы он проводит в анабиозе (слово «перелет» я истребил из семейного обихода раз и навсегда, это воробей летает, а суда ходят, в особых случаях бегут); были еще в-четвертых, в-пятых и в-тыщу-двести-сорок-пятых.
А я, честно говоря, сунулся на паралингвистику с горя, потому что не прошел на факультет полевой разведки по физическим данным. Но я знал, главное — зацепиться. Когда окажусь в экипаже, тогда и разберемся, кто тут больше подходит для полевой разведки!
Нельзя сказать, что из меня получился блистательный паралингвист. Я попал на факультет по результатам тестирования — то есть у меня изначально была способность к считыванию, а также сидящая в какой-то очень глубокой щели промеж извилин способность к системному анализу. Вот ее-то из меня выманивали довольно долго! Даже чуть не отчислили. Но я удержался и стал специалистом не хуже прочих. На последней практике, а выкинули нас на восточном побережье Африки, я заговорил на местном языке после двадцатиминутного прослушивания. Это хороший результат, и хотя у нас были ребята, кому хватало десяти минут, но ведь все зависит от текстов, которые слышишь, от обстановки, от инфонасыщенности, а некоторые дикари умеют ставить блоки, что кажется нереальным, однако встречается чаще, чем хотелось бы. Потом выяснилось, что прокрутка в голове белого шума для охотника — тоже оружие, потому что иная дичь имеет не меньше способностей к паралингвистике, чем наш первокурсник.
После Академии я был направлен в транспортный флот в должности лейтенанта и прикомандирован к Главной инспекции. Была у них там неизвестно зачем штатная единица «паралингвист-психолог». Наверное, на случай аварии инспекционного лайнера с начальством где-нибудь совсем на периферии. Я там взвыл от скуки, а потом ребята перетащили меня на экспедиционный борт, и все решилось буквально в двадцать четыре часа. Я даже не понял, куда и за каким чертом меня несет, как шлепнулся в анабиозный саркофаг. А потом я проснулся.
Собственно говоря, именно к этому меня и готовили. Лечь в ванну на борту, а открыть глаза где-нибудь за Альфой Центавра. Но и в кошмарном сне мне бы не привиделась такая картина: я лежу по уши в грязюке, а надо мной — чумазая рожа Люськи фон Эрдвица, рот в крови (губа прокушена), а дрожащий голосишко причитает:
— Ну, Сашка, ну, Сашенька, миленький, давай, просыпайся!..
— Какой я тебе миленький?! — еле произнес я.
Нас испытывали на переносимость анабиоза, но тогда с каждым нянчилась бригада медиков. Стоило открыть глаза — вот тебе таблеточка, вот тебе кислородный коктейль, вот тебе ароматерапия!
Тут была такая ароматерапия, что меня чуть не вывернуло.
— Люська, кто из нас обделался?…
— Чтоб ты сдох! — ответил Люська. — Это же болото! Откуда я знаю, кто здесь нагадил?
— А мы, значит, прямо в кучу приземлились?
Я сел. Голова плыла сквозь радужные облака. Люська поддержал меня.
Его дражайшие предки с трудом нашли бы на глобусе свой ненаглядный фатерлянд, но вот назвать сына Люсьен-Мария — на это их хватило, это они проделали без посторонней помощи. Люсьен-Мария фон Эрдвиц! Убиться веником! Особенно если представить себе этого фона на его доподлинной, а не исторической родине — в Челябинске.
Его в экипаже пробовали звать Машкой, дело кончилось мордобоем в спортзале, плохо замаскированным под спарринг. На Люську он волей-неволей соглашался, но без особого энтузиазма. Борька Нестеров стал врагом номер раз только за то, что однажды позвал через весь холл: «Лю-у-сик!».
— Мы приземлились на Эф-сто-семнадцать, если это тебе что-либо говорит, — сообщил Люська. — Еле успели вскрыть капсулы с анабиозниками.
— Так это что — аварийная посадка?
— Вот-вот.
— А?… Крейсер где?…
— Спроси чего полегче.
Я был так ошарашен новостью, что даже про тошнотворный запах забыл.
Люська сам плохо понял, что произошло. То ли антиметеоритная защита отказала, то ли вообще нас какой-то неведомый враг подшиб. Дальше события развивались по принципу: спасайся, кто может.
Нет, конечно же, экипаж активизировал космоботы, но куда они все рухнули — этого понять мы с Люськой не могли. Наш двухместный, скажем, на болото — и тут же ушел, пуская пузыри, на глубину. Вытащить его вдвоем из трясины мы не могли, а там было всё: и навигационное оборудование, и НЗ, и аптечка.
У нас оставалось только то, что было вмонтировано в шлемы скафандров. То есть датчики температуры, атмосферы, медицинские датчики, псионы и переговорные устройства, совершенно бесполезные по случаю отсутствия терминала.
У Люськи хватило отваги разгерметизироваться. Датчик утверждал, что кислорода и азота тут достаточно для млекопитающих типа хомо эректус, вот Люська и рискнул. Про болотную вонь датчик, понятное дело, умолчал.
— Встать можешь? — спросил Люська. И, поднявшись, протянул мне руку.
Встать я смог. Но зачем? Мы понятия не имели, куда двигаться.
Вокруг был какой-то неприятный пейзаж. Полумрак, потому что огромные серые разлапистые листья над нами почти смыкались. Мелкая суета под ногами — какие-то сороконожки так и носились взад-вперед. Еще прямо из воды торчали сухие и на вид колючие веники.
— Наши где-то поблизости, — твердил Люська. — Не может быть, чтобы мы одни уцелели!
И мы пошли.
Пару раз провалились по пояс, но выкарабкались. Больше всего мы боялись ночи, ночью всякая живность выходит на охоту, но темнота все не наступала и не наступала. Наконец набрели на тропу.
— Кто и зачем тут гуляет? — спросил Люська. — Если какой-нибудь бронтозавр, то мы рискуем прийти к его логову аккурат на ужин.
— Мы ничего крупнее лягушки еще не видели, — успокоил я его. — Здесь нет дичи для большого хищника.
И сразу же донеслось чавканье и плюханье. Мы шарахнулись с тропы и засели за кочкой. Когда мы увидели, кого несет по болоту, чуть не взвизгнули от восторга.
Это были две человекообразные фигуры, и они волокли за собой что-то тяжелое, привязанное к двум оглоблям. Оно-то, переваливаясь с боку на бок, и плюхало.
Оставив свой груз, две фигуры — а были они покрыты таким слоем грязи, что и не разобрать, лица у них или морды — полезли в самую мерзкую слякоть. Они нашаривали в глубине какие-то белые корневища, тащили их, сколько могли, обрезали ножами и кидали на свою волокушу. Там уже лежало довольно много этого добра. Обшарив все окрестности — и заставив нас отступать все глубже и глубже, — аборигены решили, что на сегодня хватит. Они увязали груз и потащили его прочь по тропе, а мы осторожненько пошли следом.
— Ты что-нибудь понял? — спрашивал Люська. — Нет, ты правда понял?
Он думал, что паралингвист по трем десяткам слов, одиннадцать из которых явно ругательные, способен реконструировать язык во всей его полноте!
Информации для полноценного считывания явно недоставало. И я не мог настроиться на ментальное взаимодействие. Одного аборигена звали Тулзна, другого — Чула, корневища они предполагали засушить, но на зиму или же, наоборот, перед знойным летом, я не понял. Насчет прилагательных тоже сомневался: слово «гарш» могло означать длину, а могло — толщину.
— Но это люди? — не унимался Люська.
— Что-то вроде людей, — ответил я. — Погоди, подойдем к поселку, я внимательно послушаю и смогу с ними поговорить. Вот тогда и поймем, ящеры они, теплокровные или вообще из насекомых происходят.
* * *
Если бы меня в тот затянувшийся день поставили перед комиссией и если бы комиссия потребовала от меня экспресс-анализа обстановки, то сказал бы я следующее:
— У них богатый язык, просто изумительно богатый, на таком языке нужно писать романы и поэмы, но живут они хуже, чем египетские рабы, которые строили пирамиды. И рабам, мне кажется, было даже легче — они трудились, как скот, но их каждый день кормили. А эти живут и не знают, натаскают они завтра из болота какой-нибудь дряни или будут сидеть голодными.
Мы с Люськой сидеть голодными не желали.
Поселок этих болотных жителей был обнесен чем-то вроде частокола, но из кривых палок. Мы сели под ним, и я слушал разговоры, пока язык не сложился у меня в голове со всеми его художественными подробностями. Правда, я чувствовал себя так, как если бы меня пропустили через центрифугу стирального агрегата — того, большого, что стоит у нас в подвале общежития. И наконец-то понял, почему у пара-лингвистов рабочий стаж короткий. Они просто не доживают до пенсии!
