…Горькие спазмы начали душить командира. На глазах у него выступили слезы. Таким его видели впервые. До сих пор он был для всех воплощением воли и твердости, доходившей порой до жесткости. И никто не думал, что в жизни могут быть обстоятельства, от которых дрогнет и закаленное в боях сердце их командира.
Пока Шестаков справлялся со своим волнением, все стояли перед ним, опустив головы, мяли в руках шлемы, и было на душе такое чувство, будто они, оставшиеся в живых, виноваты в постигшей полк трагедии.
И только комиссар оставался внешне спокойным, уравновешенным. Твердым голосом он сказал:
— Мало нас осталось, но полк сохранен. Пополнимся — и снова в бой!
— Правильно, Николай Андреевич, — поддержал его Шестаков. — Помня о погибших, будем драться так, чтобы наше небо для фашистов стало пеклом. А сейчас — всем привести себя в порядок, почистить, поштопать, погладить обмундирование, помыться, подстричься. Возможно, нам будет устроен смотр. Нужно всем показать, что духом мы по-прежнему сильны.
Только вместо ожидаемого смотра пришел приказ сдать оставшиеся самолеты и через Керченский пролив отправиться в Закавказье.
Такой поворот дела Льва Львовича мало устраивал. Он был твердо намерен доукомплектовать полк техникой и личным составом и немедленно приступить к дальнейшим боевым действиям.
Однако высшему командованию было виднее, как поступить. И никто не должен был объяснять командиру, зачем со всех фронтов отправляются в далекие тылы различные части, в том числе и авиационные, мужественно выстоявшие в первые месяцы войны, прошедшие суровую школу самых ожесточенных боев, накопившие большой опыт борьбы с немецко-фашистскими захватчиками.
В Ставке Верховного Главнокомандования, в Генеральном штабе уже видели зарницы Московской битвы. Там уже накапливали силы для будущих ответных сокрушительных ударов по ненавистному врагу…
— Ну что ж, боевые друзья, готовьте самолеты к сдаче, — объявил Шестаков, и опять к его горлу подступил предательский комок. Трудно, очень трудно было расставаться со своими родными «ишачками». Сколько на них проведено схваток, сколько одержано побед! И вот теперь надо с ними прощаться. Все понимали: пришло время пересаживаться на новую технику, на старую уже надежды нет. Но ведь столько связано с ней!
Верховец, умевший как никто другой улавливать общее настроение, сказал:
— Будь моя воля, я бы законсервировал несколько И-16, чтобы после войны установить их на пьедесталы и первый такой памятник соорудить в Одессе.
— Это было бы святое место для всех защитников неба Одессы, — поддержал его Дубковский.
Под руководством Кобелькова техники и механики привели своих «ишачков» в порядок, как могли, подлатали их. Собрали они и истребители Шестакова, Верховца.
И вот наступила минута прощания.
Командир и комиссар подошли к своим видавшим виды «ястребкам», украшенным алыми победными звездочками, погладили их борта, вышли на середину стоянки.
— Сегодня мы прощаемся с нашими боевыми самолетами — верными, крылатыми друзьями, — срывающимся от волнения голосом сказал Лев Львович. — Слава им, защищавшим одесское небо!
Шестаков и Верховец разрядили свои пистолеты, им эхом вторил весь полк.
Салют вам, славные, героические «ястребки»! Вы навсегда останетесь в сердцах тех, кого поднимали в бой ваши честные крылья!..
Машины под расписку принял представитель службы тыла Черноморского флота. Он прошелся по всей стоянке и в конце ее увидел два нигде не учтенные УТИ-4.
— А эти откуда? Почему не значатся в передаточной ведомости? — спросил строго.
— Мы их сдавать не будем, — твердо ответил Шестаков, — они нам самим пригодятся.
Дотошный представитель тыла извлек из бокового кармана какой-то документ, заглянул в него, протянул Шестакову:
— Тут сказано: принять всю имеющуюся в наличии авиационную технику.
— Считайте, вы всю и приняли, а эти две машины мы прихватим с собой.
Но офицер оказался несговорчивым. Он стал звонить в штаб. Оттуда приказали: забрать все. Выручил Кобельков.
— Эти машины за полком не числятся, — сказал он. — Мы прихватили их с аэродрома Одесского аэроклуба. Потому их нет и в передаточной ведомости.
— Это другое дело, — сдался представитель службы тыла. — Не числятся, значит, их нет в природе, тогда и говорить не о чем.
Молодец Кобельков, вовремя подоспел: Шестаков готов был вот-вот взорваться. Комиссар видел, как задвигались на его скулах желваки — недобрый признак. Спасибо, инженер выручил.
Учебно-тренировочные самолеты разобрали, погрузили на потрепанные скрипящие ЗИС-5, на них же уселся весь полк, и направились в Керчь к переправе.
У парома пришлось несколько задержаться, там была страшная толчея — скопилась масса войск.
Все волнуются, как бы не налетели фрицы, хотят первыми прорваться на паром. И вдруг поднялся какой-то шум, крик. Похоже, что кто-то пробивается к переправе без очереди. В дело вмешивается комендант — худой желтолицый капитан.
До Шестакова доносится громкий разговор:
— Почему ты погорелый, если целый и невредимый на своей машине удираешь с фронта?
— Да не погорелый я, это у меня такая фамилия, и не удираю, а свой полк догоняю.
— Что ты мне мозги вправляешь — погорелый, непогорелый, ну-ка поворачивай обратно, становись в хвост, а там разберемся, кто ты есть.
Шестакова вихрем вынесло из кабины. Он протиснулся между столпившимися солдатами, обрадовавшимся хоть такому развлечению, увидел перед собой Васю Погорелого рядом с белой «эмочкой», бросился к нему, начал обнимать его, тискать, что было сил, восклицая:
— Вася, дорогой, да как же ты пробился? Как же сумел? Я думал, что уже тебя не увижу, а ты живой, да еще с машиной.
Вася, никого не стесняясь, навзрыд, как мальчишка, плакал от счастья.
Комендант переправы, видя эти слезы, ордена на груди Шестакова, молча ушел, за ним разошлись и все остальные.
Лев Львович занял свое место в «эмочке», они с Василием проехали мимо учтиво расступившихся солдат, стали во главе своей колонны.
Все, как говорится, возвращалось на круги своя. Когда полк наконец погрузился на паром, Шестаков, устало откинувшись на спинку сиденья, попросил:
— Ну, Вася, рассказывай о своей одиссее…
…Расставшись с Каценом, Погорелый направился в порт, где грузилась на суда Приморская армия. Да по дороге спохватился: он же ведь забыл на аэродроме ящик с командирскими вещами! Лев Львович прихватил с собой только небольшой чемоданчик. Все остальное заколотил в ящик, предупредил Василия, чтобы он, если удастся, вывез его на «эмке».
Погорелый помчался в Аркадию.
Ящик в штабе нашел быстро. Вместе с ним захватил и тюк неразобранной почты — последней, доставленной из Севастополя. Погрузил все в машину, завел мотор, только тронулся — из-за угла выходит гражданский с немецким автоматом в руках:
— Стой, что везешь?
Василий растерялся, притормозил, незнакомец вышел на середину дороги, широко расставил ноги. И тут Погорелый увидел за его поясом массивную немецкую ракетницу. Мгновенно вспомнил, что в последнее время кто-то по ночам обозначал ракетами аэродром. Поймать его никак не удавалось…
Отпустил тормоз, до предела нажал акселератор, сбил с ног автоматчика и помчался вперед, стараясь побыстрее завернуть за угол кирпичного забора. Сзади раздалась ругань на немецком языке, а вслед за ней автоматная очередь полоснула по запасному колесу. Василий успел глянуть в зеркало заднего вида: фашист, схватившись за живот, корчился от боли.
Не веря тому, что ушел от верной смерти, Погорелый во весь дух несся в порт. Прибыл туда, когда последний танкер «Москва» со всем личным составом полка уже отчалил от берега. На краю кормы стоял Кацен. Он так его и не дождался…
Сплюнул Василий от досады, обошел «эмку», соображая, как ему быть. Потом сел за руль, помчался на Молдаванку. Он знал, где жил Стась, с которым успел подружиться. Довольно быстро нашел его. Тот оказался раненным в ногу осколком бомбы, лежал в постели.
«Не поможет он мне ничем», — решил про себя Василий, но все же рассказал о положении, в которое попал.
Стась велел матери позвать деда. Пришел сутулый, со сморщенным, загорелым до черноты лицом старик.
Стась заговорил с ним по-румынски.
«Отец матери», — догадался Погорелый.
Выслушав внука, старик молча пошел к выходу.
— Иди за ним, Вася, он поможет тебе. Прощай.
— До свидания, Стась! Я думаю, что мы еще встретимся. Спасибо, друг!
Дед сел в «эмку», и они двинулись в рыбацкий порт. Там в срочном порядке грузились остатки рыбных припасов на последние траулеры. Дед отдал этому порту сорок лет своей жизни. Поэтому одного его слова было достаточно, чтобы Погорелого вместе с его «эмкой» подхватил могучий кран и бережно поставил на усыпанную рыбьей чешуей палубу.
