При виде столпившихся у источника женщин он на миг закрыл глаза. Ничего не поделаешь, надо идти. Для настоящего воина нищенство — расплата за плен.
Раз не сумел умереть, терпи позор. Подобрав руками цепь, прихрамывая, подошел он, как слепец.
— Люди добрые! Я воин родом. В плен попал в морском бою. Побираюсь, чтобы смыть пятно позора со лба моего. Если не успею собрать выкуп к сроку, заложникам моим носы и уши отрежут, пальцы раздробят, глаза выколют. Пожалейте нас, помогите!
Женщины прижались к стене и печально, с уважением смотрели на пленника. Он прошел мимо них с поднятой головой. Редкая борода, обвисшие усы, осунувшееся от горя лицо... Сердце разрывалось от жалости.
Аслыхан сунула руку за пояс, вытащила вязаный кисет, рывком раскрыла его. В нем было два серебряных дирхема.
Целый год копила она эти деньги, хотела купить себе на торгах сапожки из желтого сафьяна. Вынула сначала один дирхем, потом, прикусив губу — чего уж там! — вытряхнула на ладонь второй. Искоса глянула на Баджибей. Та стояла, как обычно, заложив за пояс палец правой руки. Проклятая нищета! Протягивая монеты Баджибей, Аслыхан прошептала:
— Отдадим, ох, Баджибей! Давай отдадим их, ладно?
Баджибей посмотрела сначала на ее ладонь, потом в наполнившиеся слезами глаза девушки.
Губы Баджибей дрогнули, улыбнувшись, она вырвала одну из пяти серебряных полумонет, висевших на лбу. То было последнее серебро, оставшееся от подарков ее покойного мужа. Последняя надежда семьи Рюстема Пехливана. И потому, что все знали: случись хоть светопреставление, а к ним нельзя притрагиваться, женщины из богатых семей тут же стали срывать свои монеты.
Баджибей крикнула вслед пленнику:
— Обожди, джигит! Постой! — Быстро догнала его.— От сестер Сёгюта! Не взыщи, прими нашу малость!
Пленник приложил руку к груди, поклонился женщинам.
— Спасибо, сестры. Да хранит всемогущий аллах ваших джигитов!
Хромая, завернул за угол. Баджибей улыбалась, но по щекам ее текли слезы. Вытирая их рукавом, она вдруг застыла, прислушалась.
— Люди добрые! Братья мусульмане! Джигиты из джигитов! Сестры Рума!
Голос был дрожащий, слабый, и потому его тут же заглушил далекий звук дюмбелека.
— Что это?
Женщины заговорили все разом, словно желая поскорее освободиться от тяжелого впечатления, которое произвел на них пленник.
— Разве не знаешь, Баджибей? Голыши пришли сегодня.
— Пятеро голышей пришли в Сёгют...
— А вожак у них!.. Такого великана свет не видывал!
— И впрямь великан!
— Правда?
— Воистину правда!
— Зверь, не человек. Понятно тебе?
— А роста такого — в ворота султанской конюшни не пролезет.
— Он и бьет в дюмбелек. А как бьет-то, как бьет! Говорят, радеют они тоже лихо. Потому и с зеленым знаменем ходят и зубы себе вырывают.
Аслыхан испугалась.
— Мамочка, боюсь голышей беззубых!
— Если бы только зубов не было! Ни волос у них нет, ни бровей, ни ресниц. Одно слово — голыши... Давайте-ка посмотрим издали краешком глаза.
— Боюсь я! Сердце вот-вот выскочит. Повечеряли они уже разве, что за радение принялись?
— Старейшина ахи Хасан-эфенди принял их. А у ахи, известно, за столом недолго сидят.
— Говорят, они опиума наглотались пригоршнями да вина напились. Боюсь я.
— Чего, девка, боишься?
— Того боюсь, сестра Баджибей, что грязные они, проклятые. Там, где прошли, неделю ходить не могу. Всю меня выворачивает.
Нарастающий стук подков заглушил бой барабана. Неожиданно из-за поворота выскочил всадник. Женщины опознали в нем Орхана, лишь когда он, припав к шее коня, промчался мимо них. Ничего не понимая, они молча поглядели ему вслед.
Пока не показался Сёгют, Орхан ехал рядом с арбой, на которой везли труп Демирджана. Лишь в долине пришел он в себя и, чтоб дать своему отцу Осман-бею время на размышление, погнал коня во весь опор. На полном скаку влетел во двор, осадил коня. Дели Балта выскочил ему навстречу.
— Голову чью-то везешь, что ли?
Орхан спрыгнул на землю.
— Где отец? Говори скорее!
— Где же ему быть?..
Орхан, не дослушав, взбежал по лестнице.
Бабушка Хаиме-хатун поддерживала деда за плечи, а отец кормил его супом.
— Отец! Демирджана пристрелили!.. Твоих коней из Дёнмез угнали.
— Кто? Когда?
— После полудня. Я взял след, дошел до земель Караджахисара. Демирджана убили в спину стрелой караджахисарского властителя.
— А ты что там делал?
Эртогрул-бей, напрягшись, привстал, оборвал Османа.
— Оставь!.. Говори, сынок, как убили Демирджана? Кто убил? Видел ли кто? Знает ли кто, за что убили?
Орхан рассказал все, что знал. Мгновение поколебался, сказать ли про странную наготу Демирджана. Но, вспомнив наказ деда: «От беев правду не скрывают!» — рассказал все, как было.
Вдали послышались вопли женщин. Осман-бей хотел было выскочить на улицу, но старик жестом приказал ему сесть у себя в ногах, дал знак, чтобы внук и жена вышли, и уставился в окно, словно была какая-то связь между тем, что он должен был сказать, и тем, что он мог увидеть. В смутном сумеречном полумраке стирались детали и подробности, вырисовывались лишь тяжелые крупные очертания. Эртогрул-бей несколько раз сжал и разжал кулак, будто принимал на свои плечи все, что видел, и пробовал, достанет ли у него сил. Потом какое-то время с печалью глядел на своего любимого сына Кара Осман-бея, который, глядя в пол, спокойно ждал, когда заговорит отец. Старик, сдерживая дыхание, пытался решить, справится ли сын с тяжким бременем, что падет на его плечи, сумеет ли добиться успеха, не споткнется ли.
Роста Осман-бей был среднего, но в плечах широк, мускулист. Длинные руки и ноги выдавали в нем всадника, воина по рождению.
Изломанные брови, нос горбинкой, квадратный подбородок говорили о силе, что способна удержать взятое, а мягкая улыбка, таившаяся в уголках резко очерченных губ, свидетельствовала о способности прощать, когда нужно, людские грехи. Высокая красная шапка чуть сдвинута на правую бровь. Витая чалма из грубой белой бязи обернута, как всегда, небрежно. Он был красив, говорил редко да метко и оттого без труда внушал доверие.
Эртогрул-бей с трудом сдержал стон. Приступ боли заставил его закрыть глаза. Как все пожилые люди, он боялся, что те, кто останется после него, по неопытности наделают ошибок, страшился грозящих им опасностей и потому, будто в чем-то был виноват, заговорил, не открывая глаз:
— Властитель Караджахисара знает, что посягнуть на жизнь наших людей, угнать наших коней — значит восстать против Конийского султаната. Пустить свою стрелу — открытый вызов. По моему расчету, на такое дело он не должен был решиться сейчас. Дюндар Альп не упустит случая, чтобы подстрекнуть своих гази и дервишей на войну. Ты должен их остановить во что бы то ни стало. Нужно выиграть время.— Он остановился, тяжело дыша.— Сможешь ли ты устоять? Сам ведь столько лет держишь себя в узде, чтобы не ринуться в бой.— Спокойная улыбка Осман-бея обрадовала старика.— Ну что ж, молодец! Сейчас рана еще свежа, а вечером шум подымется. Беднягу Баджибей никто не остановит. Чтобы успокоить людей, есть одно средство — мягкость. Станут требовать: «Пойдем в ночной набег!» Этой ночью крепко держи в кулаке огузов, а завтра с утра садись в седло и скачи к его святейшеству шейху нашему Эдебали в Итбурун.
Осман быстро поднял голову, неуверенно сказал, останавливаясь на каждом слове:
— А надо ли? Я и так остановлю людей моего дяди Дюндара Альпа... Может, потом съезжу к Эдебали...
Эртогрул устал. Слова сына, словно ножом, пронзили его тело, но он улыбался. Старик знал, что Осман втайне от него просил за себя дочь шейха, получил отказ и потому не решается встретиться с ним лицом к лицу.
— Нельзя. Мы на трудном перевале. Непременно повидайся с ним сам, сделай, что он скажет. Если б в стране все шло по-прежнему, на нас не напали бы. Ступай, успокой народ! Бог тебе в помощь.
Он откинулся, закатил глаза и застыл неподвижно. Осман-бей знал, как коварна подагра, и с тревогой склонился над отцом. Эртогрул-бей с трудом открыл глаза, через силу улыбнулся и прошептал:
— Найди Акча Коджу!.. Сейчас же пришли ко мне.
— Баджибей!
При этом имени люди, окружавшие арбу, умолкли и расступились.
Едва передвигая ноги, Баджибей подошла, откинула покрывало. Хотела было припасть к телу сына, но удержалась и только немного покачнулась. Ее поразила нагота. Невидящим взглядом посмотрела на Керима, потом на армянина Тороса, словно требуя объяснений.
Все затаили дыхание, ожидая, что она скажет.
— Отчего он разделся на таком холоде? Почему убит в спину? — Ревнивое материнское предчувствие понемногу вывело ее из оцепенения.— Почему, спрашиваю?
Не дождавшись ответа, женщины завыли. Слово за слово складывали плач по Демирджану:
