«Невелика беда, – отвечает Филип Писику. – Жена тебе другую родит через год… небось в порядке».
Не вытерпел издевки Думитру Пэликэ. Выругал сквозь зубы приказчика. А тому только того и надо было. Трижды перепоясал крестьянина кнутом. Рубцы у Пэликэ до самой смерти останутся.
– Свиреп этот Филип Писику. Нет в Секаре такого мужика, кого бы он кнутом не огрел.
– Гореть ему вечным огнем, – вырывается проклятие у мамы…
– И ему, и его хозяину, – прибавляет отцов брат. – Исподличались барские слуги, но сами баре и того подлее. Слуги перенимают повадки своих господ. Я как-то целую неделю возил на телеге пшеницу от Сайеле до Дуная, на баржу. А приказчик заплатил лишь за один день. Пожаловался я помещику. А тот ответил, что в споре между мной и приказчиком он поверит только приказчику, на него-де можно положиться, а на нас, босяков, нет, потому как у нас только о том и мысли, как бы его разорить…
«Пусть ваша правда, барин, – сказал я ему. – Но только мы по-прежнему бедны, а вы, как посмотрю, все такой же богатый. Вот и получается, что от нашей работы вы никак не обеднели».
«Ты из Омиды?»
«Из Омиды, барин, Войку мое имя…»
«Я так и думал. Все вы в Омиде зубастые, я вас знаю. Так вот, в моем имении вы никакой работы больше не получите. Меня обкрадываете, да еще и жалуетесь. Вон отсюда, чтобы духу твоего здесь больше не было!..»
Ушел я, что мне оставалось. А уж как хотелось треснуть ему палкой промеж глаз…
– Может, наступит время, так оно и будет. Сдается мне, что время это не за горами. – Отец понижает голос. – Переполнилась чаша терпения.
– Твоя правда, Тудор. Прошлой зимой заколол я на рождество свинью. Отрезал филейную часть, завернул в чистую тряпицу – и айда в Бэнясу. Народу на барском дворе – видимо-невидимо. У крыльца давка – будто милостыню раздают. Мужики по очереди заходили со свиной вырезкой в контору. Приказчик Аксенте Гылкэ принимал свинину, взвешивал, записывал в книгу и швырял в корзину – уже три корзины были полны доверху и еще много пустых. Помещик Герасие развалился в своей коляске, ноги на подушках, разглядывает мясо, придирается…
«Постная у тебя свинина, Войку».
«Постная, барин, свинья-то маленькая. Почти поросенок».
«А почему маленькая? Что же большой не обзавелся?»
«Да ведь и эта через год подросла бы… Только если бы я ей подрасти дал, мне бы нечем было детей кормить…»
«Лодыри вы, вот что я скажу, ленивые и бестолковые. Не умеете хозяйствовать», – говорит мне помещик Герасие.
Что с ним говорить – лишь время попусту тратить. Он себе полеживает, а мы из сил выбиваемся, да мы же еще и лодыри… На пасху, когда в имение приносят яйца, барыня измеряет их особым кольцом. Если яйцо в него проходит, барыня его в сторону откладывает…
«Слишком мелкое, слышишь? Принеси другое, покрупнее».
«Такое курица снесла, барыня. Если бы я сам яйца нес, небось были бы крупнее».
«Убирайся прочь, бесстыдник!..»
Я и убрался. Не спорить же с барыней… В этом году свинины в усадьбу не носил – свиньи не было, не понесу весной и яиц – все несушки передохли…
– Просто жуть берет, как послушаешь, что творится в помещичьих усадьбах, – вставляет мама.
Она уже приметала к отцовой рубахе две огромные заплаты. Но это только начало. Нужна большая заплата на спину, на то место, куда солнце печет сильнее всего и где рубаха скорее всего преет от пота и раньше рвется.
– Дочь Пракэ Деры – она служила в имении Готу Кристофора в Белитори – рассказывала мне: хозяйка в усадьбу наезжает редко, живет все больше в Бухаресте, где у них целый дворец и человек двадцать прислуги. Так она барина по голове тарелками лупит. Злющая – страсть. Не терпит, чтоб ей перечили. Продаст помещик хлеб и отдает хозяйке деньги целыми пачками, только чтоб ездила по заграничным докторам да лечилась. Совсем распустился и сын помещика: он прежде офицером был, да пришлось из армии уйти – очень уж пристрастился солдат бить и ногами топтать. Утихает он, лишь когда в карты на деньги играть садится. То, что целое село зарабатывает за лето, барчук в один вечер спускает. Помещика это так печалит, что он с расстройства дерет с крестьян по семь шкур. Иначе драл бы только пять… И не поймешь, кто он – грек или румын.
– У бар нации нет, – говорит отец, – нет у них и закона. Барин есть барин, и все тут… Какого бы роду-племени ни был – драть с нас будет одинаково…
– Глянь-ка, мороз никак крепчает, – бормочет дядя Войку.
Он набрасывает на плечи зипун и уходит.
– Село уже бурлит, жена, – слышу я голос отца. – Терпение у людей подходит к концу. Быть весной крови и разорению.
– Хоть бы поскорее весна наступала, – шепчет мама. – Зелень появится. Станем траву варить, авось и переживем… А уж там будь что будет…
Намело огромные сугробы. Весна уже не за горами. Но снег пока не тает.
– У Ильюцы девочки горлом хворают, – сообщает мать.
Брат Ион тоже с новостью:
– И у тетки Егозы детишки горлом заболели.
Сестра Евангелина, побывав у соседей, возвращается с вестью:
– У Тутану всю семью скарлатина свалила.
В примарии писарь ругается на чем свет стоит. Злится и доктор Ганчу. Но пуще всех сокрушается санитар Чиреш.
– Все ведь на меня, на мою голову свалится, – жалуется он.
Брат Ион не может сдержать радости:
– Мама, школу закрыли. Это я наколдовал!
Не по нраву моему брату ученье. Отец нам наказывает:
– Так вот, ребятишки, в селе заразная болезнь. Из дому никуда не выходить!
– Не будем…
На другой день мы сидим на заборе. И видим, как из дома в дом ходят жандарм Жувете, доктор Ганчу и Чиреш со стражниками из примарии. У порога компания застывает на месте. В дом входит только санитар Чиреш.
– Хворые есть?
– Нет.
И компания продолжает обход. Обнаружив заболевших детишек, велят родителям отвести их в школу.
Скамейки из классов вынесены и свалены во дворе. В школу привезли воз соломы, постелили на пол. На эту солому и кладут рядами больных. Родителей, пришедших навестить своих ребят, внутрь не пускают, и они заглядывают в окна. Между школьными окнами и улицей – высокий дощатый забор; у дверей школы – сторожа. Только Чиреш и стражники из примарии могут входить в здание.
– Сколько умерло сегодня, Чиреш?
– Шестеро, господин доктор.
– Велите их убрать.
Умерших кладут в ящики и везут на кладбище. По мертвым, не подходя близко, плачут матери. Плачут, пока не выплачутся.
Умерли дети тетушки Егозы – все трое. У Ильюцы выжил только один. В семье Тутану из пятерых осталось двое. Почти три четверти детей на селе умерло, не дождавшись весны.
– Небось помещичьи дети не заболели! Вот бы посмотреть, как они лежат на соломе в нетопленой школе и как потом их увозят на кладбище в ящиках…
– У помещиков детей мало, и живут они во дворцах в Бухаресте. Даже если приболеют, доктора дорогими лекарствами вылечат.
Самое трудное время позади. Пришла весна, рассеялись тучи, словно кто-то поснимал их с неба руками. Солнце пригрело сугробы, и они быстро растаяли… Зажурчали ручьи. Разлились и стекают в реку. В реке, выше нашего села по течению, поднялась вода…
Прекратилась на селе болезнь. Уже совсем немного детей лежат на соломе в школьном здании. В этом учебном году занятий больше не будет; пока школу вычистят, пока вымоют, наступит лето. Учитель Георге Попеску-Брагадиру ходит по домам. Созывает детей. Уговаривает:
– Не забывайте, дети, про занятия… Читайте, больше пишите, решайте задачки.
Заявился к нам некто Петре Рэдой, богатей и сукин сын, что живет неподалеку, на нижнем конце улицы. Уже много лет вдовец, но никто на селе не одевается лучше его – чище и наряднее… Постолы на нем без заплат, ремешки на постолах целые, без узлов, подпоясан белым поясом, штаны шерстяные, без единого пятнышка, полушубок на нем расшитый и рубаха такая белая, будто ее только что сняли с бельевой веревки. На кэчуле у Петре ни соринки, ни пылинки. Дом у Рэдоя богатый и пышный, полон дочерей. Было их когда-то семь, а осталось четыре…
Рэдой с нашим отцом ведут торг и приходят к соглашению: Петре дает нам три дубля пшеницы, а мы за это уберем летом его хлеб на трех погонах земли.
– Не многовато ли хочешь, Петре? – спрашивает отец.
– Оно, может, и многовато, да ведь ты в нужде и, значит, тебе надо соглашаться, а то и сам загнешься и все твои с тобой вместе.
Они посылают брата Иона в корчму, тот приносит литр цуйки. И вот уже распит магарыч. Это значит, контракт заключен. Теперь остается сдержать слово.
Петре Рэдой сам не работает. За него трудятся другие. Сколько у него земли, он и не считал. Скота он не держит. О нем самом заботятся дочери.
– Много на селе детишек перемерло!
– Да, жалко детишек.
– И ничуть не жалко. Пусть мрут и у других, а то вон мои помирают, и хоть бы кто пожалел…
