В доме Рэдоя свила гнездо чахотка. Каждую весну, на пасху, одну из его дочерей принимают в хору. А каждую осень, с началом дождей, ее уже всем селом провожают на кладбище в белом подвенечном платье. Всех девушек, умерших до замужества, хоронят в белых платьях, как невест. В знак того, что не дожили до замужества. За три года Петре похоронил трех дочерей – Лину, Ионицу и Мариуку. Лина и Ионица умерли честными девушками, их похоронили в белых платьях. А вот Мариука…
Было белое платье и у Мариуки. И она знала, что близок час ее смерти. Когда на землю опускался прохладный вечерний туман, она уходила за линию и там, в густой тени акаций, пела песни… Светлый голос ее разносился над холмами. Огромные серые глаза были у Мариуки, но страх перед скорой смертью уже отражался в них и полыхал на бледно-желтых щеках ярким, как у яблока, румянцем.
– Не хочу умереть, не узнав, что такое жизнь, Евангелина…
– А ты выходи замуж, Мариука, – отвечала моя сестра.
– Да меня никто не возьмет. Какой человек, если он в здравом уме, захочет привести в дом чахоточную?
– Ну, тогда…
– Мне Петришор по сердцу.
– А он? Он-то что говорит?
– Говорит, что нравлюсь…
И Мариука, ни от кого не скрываясь, отдалась ему. И никто не осудил ее.
– Все равно ведь помрет… Уйдет из жизни.
И она ушла. Ушла в могилу.
– Какую из твоих дочерей теперь примут в хору, дядя Петре?
– Иордану…
Мы знаем, что к осени Иордана умрет. Пройдет четыре года, и Петре Рэдой останется в доме один-одинешенек. Он ждет не дождется, когда минуют эти четыре года. Тогда он женится снова и приведет в дом молодую жену. Эта мысль веселит и поддерживает его. Подвыпив, он говорит об этом вслух.
Бегут ручьи. Вздувается река, уже подступает к огородам. Это значит – выше по долине, в горах, растаяли снега.
Мы рассыпались по берегу реки и смотрим. Стремительно катятся мутные воды. Несут с собой обломки заборов, мостов и дерев. Мы вооружаемся длинными шестами и выуживаем предметы, принесенные течением. Теперь мы с дровами.
– Если вода еще выше поднимется, как бы село не затопило.
– Скажешь тоже! Такого еще отродясь не бывало. С чего бы теперь случилось?
Вода все прибывает. Река уже вышла из берегов. Будто где-то прорвало гигантскую плотину. И это после прошлогодней-то засухи!.. Поля молили о влаге, взывали о дожде деревья. Люди с отчаянием вглядывались в небо, ища хотя бы намека на облачко. Корни трав жаждали дождя. Стосковались по дождю и цыгане.
Иногда, спускаясь с гор к Дунаю, проходит через село табор цыган, светловолосых, с зелеными или голубыми глазами, – ложечники, торгующие деревянными ложками, мисками, корытами. Цыганки с волосами цвета ячменя снуют по всему селу: «Есть ложки-и-и-и, есть ложки-и-и, плошки-и-и и гребни!..» А то проедут телеги с цыганами, черными, как сажа, – жирные грязные волосы рассыпались по плечам, густые, черные, как маслины, бороды никогда не знавали ножниц. Это жулики и конокрады, а уж их цыганки – не заметишь, как и рубаху с тебя снимут: пристают с гаданьем, берутся предсказать судьбу по белой раковине, которая гудит, если приложить ее к уху… Однако чаще всего приходят и получают разрешение разбить на неделю табор меж селом и рекой цыгане оседлые, те, что зиму живут в своих домах и лишь весной уходят кочевать до поздней осени, когда, окончив дела, опять возвращаются со своими кибитками. Эти цыгане занимаются кузнечным ремеслом, а их жены и дочери продают ножи, таганы, цепи. Цыгане ставят шатры. Табор живет шумно: вокруг костров возятся голые пузатые цыганята, до села доносятся звуки рожков, скрипок, кобзы.
Прошлым летом цыгане нагрянули в самую засуху. Заполонили все улицы села. Мы гурьбой бегали за ними по пятам… У девочек-цыганок, совершенно голых, кожа отливает медью. С венками из бузины на головах, с веточками бузины вокруг бедер, они ходят по селу, останавливаются у ворот и танцуют. Старый цыган, их провожатый, поет:
Цыганочка-дочка,Дай воды росточкам,Дождика листочкам,Ведрами из бочки,Цыганочки-дочки.
Чтоб росли початкиСпоро, без оглядки,Дочки-цыганятки.
Зрели б колосочкиТолстые, как квочки,Цыганочки-дочки.
Чтобы хлебом этимНаполнялись клети,Цыганочки-дети.
Пусть дождь хлынет как из бочки,Цыганочки-дочки.
Цыганочки бьют в ладоши, дружно, в тон старику выкрикивают «цыганочки-дочки» и скачут в стремительном ритме танца, словно в них вселился бес. Извиваются смуглые гибкие тела, мелко перебирают маленькие ножки. Прихлопывают ладошки в такт песне. Хозяйка дома, перед которым танцуют цыганки, выходит с полным ведром воды и окатывает их с ног до головы. Цыганочки затихают. Старик получает плату – плошку кукурузной муки в свою сумку… Целое лето танцевали цыганки на улицах… Но дождь так и не пошел. Писарь Джикэ Стэнеску как-то предложил в примарии:
– Может, лучше собрать, кто сколько даст, и заплатить священнику, Томицэ Бульбуку, пусть отслужит молебен о ниспослании дождя…
Его резко одернул Удудуй:
– От молитв Бульбука дождя вряд ли дождешься. И потом я слышал, будто он уже служил молебен в Стэникуце. Коли пойдет дождь в Стэникуце, то и Омиду не обойдет, села-то рядом.
Если летом подолгу не выпадает дождей и пахнет засухой, поп Бульбук сам заводит в церкви или в корчме такой разговор:
– В самый бы раз, мил человек, сейчас с крестным ходом пойти, с молитвой о ниспослании дождя. Глядишь, небо и смилостивится над нами…
– В самый бы раз, батюшка. Хорошо бы прямо на этой неделе…
– Так что ж, мил человек, давайте собирайте денежки…
– А денежки-то для чего, батюшка?
– Чтобы службу отслужить, мил человек…
– А может, на цуйку? У вас ведь, батюшка, и у самого поле – дождя требует. Коли у нас посохнет, то и у вас посохнет тоже.
– Меня это, мил человек, не очень заботит. У меня хлеба полны амбары. И для скота корм есть, сколько требуется. А служба, ежели за нее не заплачено, до святых не дойдет. Всуе стараться будем, мил человек.
– Сдается мне, не в этом дело…
Сначала распухло горло у меня, потом у сестры Рицы. А на третий день – и у брата Иона. Взяла нас мама за руки и повела к Диоайке. Я подвернулся первым. Заглянула Диоайка мне в горло, пощупала шею. Задрала голову кверху.
– Шире рот! – командует.
Я раскрыл шире. Она как запустит туда пальцы, глубоко-глубоко, да как надавит на нарывы. Нарывы лопнули. И начало меня тошнить.
– Полощи рот керосином…
Я хотел было удрать. Но мама схватила меня за плечи и держала крепко. Налила Диоайка в кружку керосина, разжала мне рот и опрокинула туда кружку.
– Глотай, бесенок!
Я сделал несколько глотков; потом проглотили керосин и брат с сестрой.
– А теперь, – распорядилась Диоайка, – ступай с ними домой и будешь давать им керосин три раза в день. Понемногу, не так, как сейчас. По ложечке. Ложку керосина утром, ложку в обед и ложку вечером. И привяжи им к горлу картошки…
Отец купил кошель картошки, мама ее почистила, будто жарить собралась. Но на сковородку класть не стала. Уложила картофелины мне вокруг горла – как кирпичи при кладке стен, – а поверх длинной тряпицей обвязала.
Я брожу по дому. Башка раскалывается от боли. Шею не повернуть. Горло словно в водосточной трубе зажато. Я задираю подбородок, пытаюсь сглотнуть и чувствую, как ноют нарывы, раздавленные Диоайкой.
Вечером мать привязывает мне новые картофелины. Снова меняет их утром…
В полночь нас разбудил звон церковного колокола, в который били часто и непрерывно – бом-бом-бом. Звонили только в один колокол – самый большой, гудевший низким, хрипловатым басом. Это сигнал опасности. Отец поспешно обувается, натягивает одежду. И бежит к примарии узнать, что стряслось. Следом бросается Ион, мой старший брат.
– Смотри, сразу возвращайся, расскажешь, что случилось, – просит сестра Евангелина.
– Ладно уж…
– Колокол среди ночи – это не к добру, – вздыхает мама. – Наверно, наводнение. Может, заречье затопило. Мало нам несчастий. Правду говорят люди – беда никогда не приходит одна. А может, война?
– А что это, мам, такое, война? – спрашивает сестренка Елизавета.
– Страшное несчастье, хуже не бывает. Короли и императоры грызутся меж собой из-за богатства, из-за земель и посылают солдат колоть друг друга штыками, рубить саблями, стрелять из ружей, убивать… Хозяева дерутся, а у холопов чубы трещат… Холопов жизни лишают…
Вернулся Ион.
– Ну что там, Ион?
– Караульные заметили, что вода в реке еще прибыла. Затопило все дома вдоль реки. Залило хутор. Снесло мост. А в набат ударили – это чтобы людей разбудить, иначе их во сне затопило бы или под обломками задавило. Я хотел сходить посмотреть. Да отец не пустил. Дал по шее и прогнал домой.
Брат Ион зевает. Раздевается, забирается под одеяло.
