– Слышишь, дядя, – сказал он бодрым тоном, презирая себя и за этот тон, и за «дядю». – Тут один знакомый мой крутится, – он хотел сказать «обретается», но побоялся, что бродяга его не поймет, – такой бородатый, кудри у него буйные, густые, толстый такой. Не видел такого?
– Среди нашего брата, вагабондов, толстых немного, – сказал бродяга грустным, «интеллигентным» голосом. Рудаки еще сильнее устыдился своей фамильярности, – а в этом ареале, вокруг станции метро и рынка, и вообще один. Сержант вам, должно быть, нужен, правда, он такой же сержант, как я фельдмаршал, но не в этом дело. Кудрявый такой, с животом?
– Наверное, с животом, – ответил Рудаки, – я давно его не видел – лет тридцать, – и протянул бродяге пятерку. – А где он обретается?
– Обретается… – повторил бродяга, засовывая пятерку в карман, – давно я не слышал этого слова. Да вон там и обретается, в том переходе, – и он показал на новый подземный переход возле рынка.
– Спасибо, – сказал Рудаки и протянул бродяге сигареты. – Возьмите несколько.
– И вам спасибо, – бродяга вынул из пачки три сигареты. – Если что еще надо – я целый день тут… – он сделал многозначительную паузу, – обретаюсь.
Первое, что подумал Рудаки, когда увидел Чернецко-го, – это то, как мало тот был похож на Че Гевару.
«Берет, наверное, так внешность изменяет или ретушер постарался, – подумал он, – удивительно, что я вообще в том портрете Чернецкого углядел, правда, не сразу».
Ничуть не был похож Чернецкий в жизни на благородного революционера, а вообще, насколько помнил Рудаки, мало изменился – буйные кудри, как и прежде, закрывали его низкий лоб, и седины в них на первый взгляд не было совсем, так же смотрел он исподлобья маленькими, налитыми кровью глазками, так же, как тридцать лет назад, стоял он в привычной лениво-вызывающей позе, и казалось Рудаки, что скажет он сейчас, как, бывало, говорил тогда:
– Ну шо, Абгаша, как поживает твоя Сага?
Из-за этой фразы даже как-то подрался с ним Рудаки, правда, без особого успеха – поставил ему тогда Чернецкий «фонарь» под глазом, – но о той драке Рудаки и сейчас не жалел.
В общем, несимпатичной личностью был Чернецкий, и, несмотря на то что прошло столько лет, Рудаки и сейчас не хотелось иметь с ним дела. Однако Хироманта надо было попробовать разыскать или узнать о его судьбе, и, похоже, Чернецкий был единственной ниточкой.
– Здравствуй, Гена, – сказал Рудаки, подойдя к нему. Чернецкий прищурился и долго разглядывал Рудаки, потом ответил:
– Ну, здравствуй, коли не шутишь. А ты кто такой? Что-то не признаю я тебя – глаза у меня того, не очень.
– Аврам я, Рудаки. Помнишь?
– А… Абгаша, – дыхнул на него дешевой водкой Чернецкий. – А говорили, ты умер.
Рудаки захотелось дать ему в морду, как тогда в Кофейнике, но он сдержался – Хироманта надо было найти – и сказал:
– Жив, как видишь.
– Да я почти и не вижу уже. Катаракта проклятая – говорят, операцию делать надо, а где бабки взять, не говорят, – Чернецкий опять прищурился и стал разглядывать Рудаки. – А у тебя, видать, бабки есть. Прикид, и вообще. Пошли выпьем – вспомним молодость. Только по-быстрому – мне надолго покидать пост нельзя. Ашот заметит – точки лишит, и тогда мне совсем гаплык.
Когда они молча шли к заведению у метро, которое рекомендовал Чернецкий, и после, когда сели за столик со столешницей в грязных разводах, Рудаки думал о том, что нынешняя судьба Чернецкого определилась, пожалуй, уже тогда, в далекие семидесятые. Думал, что среди завсегдатаев Кофейника были такие, как он сам, – студенты и работающие где-нибудь люди: он, например, всю жизнь переводами занимался, Окунь актером, был и очень талантливым, В.К. диссертацию чуть ли не в институте защитил. И пили они тогда в основном, чтобы поговорить, поспорить, почувствовать себя в кругу друзей-единомышленников. Глупо это, конечно, было, но молодость вообще мудростью никогда не отличалась. Но были в Кофейнике и такие, как Чернецкий, – пившие ради выпивки и закуски, говорившие мало или о футболе, не то чтобы Рудаки был против футбола, но говорить об этом все время…
– Что тебе взять? – спросил он Чернецкого.
– Водки подешевле, – ответил тот, – и зажевать чего-нибудь.
Стоя в очереди у прилавка, он разглядывал Чернецкого. На нем был военный френч с сержантскими лычками и потускневшей медалью на груди и синие спортивные штаны с голубыми лампасами. Когда он стоял в переходе, на шее у него висела картонка с надписью «Подайте на лечение герою Афгана», которую он, покинув рабочее место, снял, и теперь она лежала на столе возле его вязаной шапочки.
– Ну, – сказал он, понюхав водку, которую принес Рудаки, – давай за встречу, что ли?!
– Я не пью, – Рудаки поднял свою чашку со светло-желтым напитком, который в этом заведении проходил как кофе, – а ты выпей, не стесняйся.
– Ага, – Чернецкий одним глотком выпил водку и, жуя бутерброд с какой-то страшненькой колбасой, спросил: – А ты что, совсем не пьешь? Закодировался что ли?
– Да нет, – Рудаки хотелось поскорее закрыть эту неизбежную тему, – просто лекция у меня скоро.
– Лекция, – изобразил удивление Чернецкий. – Так ты что, профессор?
– Вроде того, – сказал Рудаки, – но давай к делу, а то времени у меня мало, да и твое отсутствие на рабочем месте могут заметить. Как там его? Вахтанг?
– Ашот, – поправил Чернецкий и пожаловался: – Зверь, всю выручку забирает. А что до дела твоего – сначала возьми мне еще соточку, а потом и о деле можно.
Рудаки принес ему еще водки и сказал, что дело у него простое – надо ему Хироманта найти непременно.
– Хироманта?… – протянул Чернецкий, закуривая из пачки Рудаки. – Так умер он вроде.
– Ты уверен? – спросил Рудаки.
– Говорили ребята, что умер он и брата его в больницу забрали, а сам я не знаю – на похоронах не был.
– А кто тебе говорил, что он умер, не помнишь?
– Не-а, – ответил Чернецкий, – кто-то говорил, а кто, не помню, – и спросил, который час.
«Выходит, напрасно я встречался с Чернецким, ворошил неприятные воспоминания», – подумал Рудаки и хотел уже попрощаться и уйти, но потом спросил на всякий случай:
– А где жил Хиромант, ты не знаешь?
– Адреса не знаю, а так помню – на Коломенке, могу показать. Был я у него где-то полгода назад, почти трезвый, – ухмыльнулся Чернецкий.
Договорились встретиться вечером, часов в восемь, когда кончался у Чернецкого рабочий день.
Настроение у Рудаки после встречи с Чернецким испортилось окончательно. Он даже жалел уже, что затеял поиски Хироманта, и появилось у него предчувствие, даже не предчувствие, а почти уверенность, что Хиромант умер и поиски ни к чему не приведут, только придется опять общаться с Чернецким и совершать еще какие-то ненужные и утомительные действия.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
