и нерушимости, хотя...» — Кравчинский чуть было не сказал, что на свете ничего нет вечного, что все течет и все изменяется, однако промолчал.
Затем осматривали старинный собор св. Гудуллы, острыми шпилями, казалось, пронизывающий серое фламандское небо, блуждали по набережной Сенки, и Кравчинский, несколько рассеянно слушая нудноватые комментарии добровольного чичероне, все чаще возвращался мыслью к цели своей поездки. Теперь, оказавшись за многие сотни верст от зловещего Третьего отделения, можно было все спокойно обдумать, взвесить, наметить основные вехи своей будущей деятельности. Прежде всего — сколько времени придется здесь пробыть? Неделю, две... месяц? Трудно сказать, все будет зависеть от того, когда пришлют вызов и деньги на проезд. Потому что с теми деньгами, которые у него есть, далеко не уедешь.
Итак...
— Месье, видимо, утомился?
— Очень уж много впечатлений,
Прогулка продолжалась несколько часов. Уже начинало стучать в висках, слегка шумело в голове. Сергей раздумывал над тем, что, пожалуй, пока суд да дело, стоит списаться с Клеменцем и Гольденбергом, известить их о своем приезде, а также договориться о дальнейших — единых — действиях. Они, безусловно, информированы петербуржцами об идее создания народного журнала, но он, как ответственный за это дело, должен представить свои соображения.
Письмо, которое Сергей писал Гольденбергу в Женеву в тот же вечер, четко определяло направление нового издания, его основные принципы.
«I. Передовая статья... общий взгляд на историю, так сказать, философия истории...
II. Ученая статья о разных вопросах... Теория Маркса в наипростейшем виде.
III. Беллетристика...
IV. Хроника русская.
V. Хроника заграничная».
Он понимал, что первые номера придется писать почти что ему одному, поэтому извещал, что уже сейчас готовит для них материалы, послать которые, однако, не может, потому что «...они так торопливо написаны, что необходимо их до последней возможности исправлять». И, наконец, — как ни горько было писать! — «денег посылайте, потому что у меня и на 100 верст отъехать не с чем».
Письмо получилось длинное, с многими повторениями, перечитывая его, Кравчинский дополнял еще и еще, писал по краям, поперек.
В конце заметил: «Мое пребывание за границей не должно быть никому известно». Надеялся быстро наладить дело, передать его кому-нибудь из друзей, а самому назад, на родину.
...С возвращением Иванчина-Писарева жизнь почти не изменилась. Разве что близость друга, своего человека, немного придавала уверенности, развеивала тоску, а все остальное было однообразным, серым, скучным. Серое, однообразное небо, уличная суета, ежедневные разговоры мсье Максимилиана.
— Занесло же тебя, — укорял Иванчина. — Пропасть от тоски можно.
— Думаешь, мне нравится? — отвечал Иванчин. — А что поделаешь? Должен сидеть. И ты будешь сидеть, никуда не денешься.
— При первых же деньгах сбегу, — грозился Кравчинский.
— То-то и оно, при деньгах. При деньгах и я бы не сидел.
Проходили дни, недели, а денег не было. Не присылали ни Клеменц, ни Гольденберг. Но Кравчинский, проклиная день, когда поддался воле товарищей и уехал, все же старался не тратить попусту времени, пытался хотя бы письменно завязать отношения с людьми, с которыми потом придется работать, вести дело. Клеменц в письме советовал воспользоваться близостью — от Брюсселя это действительно было недалеко — и связаться с Лавровым. Петр Лаврович со своей редакцией «Вперед!» находился в Лондоне, дела его шли хорошо, кроме журнала он наладил в последнее время издание газеты и другой литературы.
— Дмитрий рекомендует отдать «Мудрицу» Лаврову, — делился с Иванчиным.
— А что? Возможностей у того значительно больше, нежели у Гольденберга.
— Так это же вроде своя типография.
— Разве тебе не все равно, где выйдет? Только бы вышла. Лавровская фирма даже солиднее.
Проходил апрель, душистым цветением садов начинался май, изменений не происходило. О нем словно забыли. Только и того, что Клеменц из Берлина подаст кое-какую весточку. Может, действительно написать Лаврову? Попросить, чтоб быстрее выпускали отправленную им «Мудрицу» и — чего греха таить! — выручили какой-нибудь копейкой.
Петр Лаврович обрадовался своему новому корреспонденту. Это было видно из незамедлительного, бодрого по тону ответа. Старый мигрант интересовался всем, что только мог знать Кравчинский; он уже прочитал «Мудрицу» и подвергал ее детальному анализу. Кравчинский писал ему длинные письма, благодарил, спорил, доказывал, просил совета, книг и... если можно, денег. Он так хотел побывать в Лондоне, пожать честную руку старшему коллеге, наконец, привезти готовые свои писания, потому что в душу уже вкрадывается сомнение, хоть он его никому и не высказывает, — кто знает, появится ли вообще их журнал...
А май буйствовал, деревья шумели зеленой листвой, город купался в цветах. Кравчинскому казалось, что не будет конца этому его почти добровольному изгнанию, душа его рвалась к друзьям, к делу — пусть самому опасному, самому рискованному. Он горячечно искал средств — хотя бы на проезд в Лондон — и не находил... В отчаянии бродил по улицам чужого города, и все более он становился неприятнее, нестерпимее — своей удушливостью, претенциозностью, которой хотелось бросить вызов...
— Не знаю, как ты, Саша, а я, кажется, выкинул бы что-нибудь такое, чтобы мир закачался. Сколько во мне злости! — делился с Иванчиным.
— Ничего, обомнешься. Не ты первый, не ты последний.
Нетерпение рвало его душу. Гольденберг ничего не писал о деньгах на издание. Похоже было, что его обманули, послав с этой миссией, ничего здесь не выйдет, потому что ни людей, ни — проклятие! — финансов...
Только в начале июня пришла незначительная сумма. Кто, откуда ее прислал, мог лишь догадываться. Но — какая разница? Главное, теперь он сможет вырваться, бросить этот опостылевший ему Брюссель.
Лавров встретил гостя в наборне.
— А-а, Мудрица приехала! — Оторвался от кипы бумаг, вышел из-за столика. — Рады видеть вас в своем монастыре.
— Почему в монастыре?
— Помещение наше, говорят, какого-то монастырского происхождения. Но мы революционный монастырь, — рассмеялся, довольный собственной шуткой.
Лавров был относительно высок, не по годам строен, хотя и с некоторой сутуловатостью, волосы гладко зачесаны набок, крупные черты лица, широкая, густая борода. Большие, внимательные глаза, мягкий голос говорили о чуткости и доброте этого человека.
— Ну и как? — спросил, когда они наконец сели, с интересом рассматривая друг друга. — Не удержались и вы, довелось бежать?
