Чтобы привыкнуть, Рэндалл немного подвигался вдоль стены. «Полоз» не ломался, не выскакивал из подошвы и не цеплял лед. У него был шанс, и когда люк колодца вновь распахнулся над его головой, мальчик был готов.
Она так медленно шла вниз! Или же это он сам настолько нетерпелив? Вот она плюхнулась в ледяную воду… Он стоял, наклонившись, готовый к броску, сжимая и разжимая руки. Разогревая их. Если руки сорвутся, все остальное просто потеряет смысл. Если он сейчас окажется в ледяной воде, то сердце его разорвется прежде, чем он начнет тонуть.
Бадья наклонилась, повинуясь весу грузила на одном из своих боков, и легла, зачерпнув воду. Чем больше, тем быстрее, и вот уже со слабым бульканьем совсем скрылась из виду. Рэндалл ждал. Он вполне представлял себе механизм действия слуг, крутивших ворот. Сейчас они расслабленно ждут, пока емкость наполнится. Потом напрягут мышцы и потянут груз наверх. Если он прыгнет рано, то его тяжесть вырвет ворот из их пальцев. Известно, чем это для него чревато.
Он оттолкнулся, как только дрогнуло вверх первое звено. Четырьмя длинными шагами набрал скорость и взвился в воздух, одновременно втянув сквозь зубы порцию такого ошеломляюще холодного воздуха, что на некоторое время вообще позабыл о том, что надобно дышать.
Он едва не перестарался. Его швырнуло на цепь и мотнув до вокруг нее, и пальцы чуть не сорвались, обожженные прикосновением к железу, и кожа тут же примерзла. Ему повезло. Ногами он встал на дужку ведра, но все равно едва держался, весь трясясь от напряжения, потому что костяные полозья коньков так и норовили соскользнуть, и он был вовсе не уверен, что сможет удержаться на одних руках.
Наверное, его целую вечность вытягивали вверх, свет становился все ближе, и это походило на рождение или смерть, кто как говорит. Он уже почти ничего не чувствовал и не соображал. Когда он, почти примерзший к цепи, с покрытыми инеем волосами, появился над краем кухонного колодца, визг поварих и кухонных девушек, принявших его за колодезного ляда, чудо-юдо из разряда домовых и леших, и норовивших огреть метлой или ухватом, лишь скользнул по поверхности его обледеневшего сознания. Но все же он был жив. Правда, эти кухонные дурехи попытались столкнуть его обратно и закрыть тяжелую дощатую крышку, но не тут-то было. Онемевшими губами, почти без голоса он выговорил:
— Я — Рэндалл Баккара!
И только тогда выпустил из ободранных обмороженных ладоней железную цепь и предоставил им выражать верноподданнические чувства над своим бездыханным телом.
9. Зима, болезнь, перо, бумага…
Забинтованная рука перебирала листы плотного пергамента, желтые от времени и покрытые пятнами самого произвольного происхождения, скажем, масла, рыбы, соусов и свечного воска. Должно быть, прежние исследователи не гнушались изучать их за едой, а то и прихватывать с собой в иные места, куда и короли пешком ходят, дабы скоротать время, по-любому проводимое там в благой задумчивости. Судя по пластике движений, хозяин руки действительно пребывал в задумчивости.
Рэндалл сидел, со всех сторон обложенный подушками, в своей излюбленной позе — с ногами в кресле, и время для него текло едва-едва. Однако сейчас, вопреки природному темпераменту, ему вовсе не затруднительно было с этим мириться. Горло было обернуто промасленным пергаментом и обвязано поверх шалью, прикосновения рук пятнали старинные тексты: его лечили от обморожения, смазывая пораженные места жиром. Мысли проскальзывали по поверхности сознания медленно-медленно, оставляя за собой чуть заметный след в памяти. За высоким узким окном в пустой белизне реяли Лунные лохмотья снежинок. Само небо, да и земля, оставаясь невидимыми, и он знал, что если бы даже подошел к окну, продышал глазок в замерзшем стекле и окинул взглядом видимый далеко внизу, за стенами замка город, то почти! не разглядел бы дома, ушедшие в сугробы и накрытые сверху объемными пушистыми шапками. Все поглотила белизна, его настроение странно соответствовало этому призрачному почти нереальному окружению. Все было не важно, все — потом. Но тем не менее он знал, что все — обязательно. Каким-то образом это знание действовало успокаивающе.
Он вздохнул и вновь переложил листы, стараясь их не запачкать. Ему не хотелось оставлять на них следы угля, мела или грифельного карандаша: это было бы неразумно и могло бы выдать его планы. Которые, в свою очередь, тоже были эфемерны, приблизительны и, по правде говоря, плохо продуманы. Время пряло свою нить, и иногда Рэндалл думал, что ему и впрямь приснился страшный сон, что он ободрал ладони при падении с лошади или натер кровавые мозоли рукоятью меча, а горло сорвал, командуя мальчиками-сквайрами на катке. И вспоминал: ах нет, мать запретила ему эти забавы как неподобающие королю и опасные для его августейшей жизни. Теперешнее раздражение на нее было усталым. Никаким. Однако когда он, почти успокоенный, осмеливался заглянуть к себе в душу, то обнаруживал там свой персональный ледяной ад, никуда не девшийся и прочно занявший свое место. Не центральное, нет! То оставалось пустым в ожидании предстоящих свершений. Ад тихонько сидел в уголке, но тем невероятнее казалось от него избавиться. Рэндалл и не пытался. Вялый. Заторможенный. Бездеятельный. Позволяющий выполнять над собой самые причудливые лечебные процедуры, лишь бы его оставили в покое.
В покое, в котором он так нуждался, чтобы след, оставляемый мыслями в сознании, проявился столь же ясно, как след первого конька на ледяной глади пруда. Линия его собственных интересов, вплетенная в множество иных следов на том же историческом полотне.
— Доброго дня вам, сир.
Он опустил пергаменты на пол возле кресла, приветствуя этим жестом вежливости вошедшего мэтра Эйбисса. Кивнул, не утруждая речью саднящее горло.
— Могу я поинтересоваться, что вы читаете? Новый, почти безразличный кивок, и мэтр протянул иссохшую, как птичья лапа, длань к его свиткам.
— Вы читаете… историю архитектуры? Как странно.
По мнению Рэндалла, его интерес был вполне логически обоснован, однако с некоторых пор он научился придерживать слова и эмоции.
— Раньше вы проявляли страсть в более прагматичных направлениях.
Рэндалл пожал плечами. Скучный. Сонный. Больной. В ушах у него все еще стоял монотонный скрип ржавой цепи, сравнимый по значимости лишь с ангельским хором.
— Сир, вы уверены, что хотели бы заниматься? Он не удержался от слабой улыбки. Мэтр Эйбисс был, наверное, единственным, кому пришло бы в голову задать подобный вопрос. Единственным, кого он любил, кто позволял ему убедиться в том, что он способен испытывать это чувство. Представьте, что вы ощупываете холодную стену озябшими пальцами и вдруг обнаруживаете на ней теплый кирпич. Легко ли вам покинуть его?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
