нервно: мало ли сумасшедших в сети.
Однажды Федор, комментируя ролик выступления писателя, обозвал Сергеева «шукшинским персонажем», экземпляром поколения «писателей с глазами кроликов». Обычное дело. А Сергеев прочитал и умер. Он только что вышел из клиники, где лежал с диагнозом инфаркт миокарда, повторный инфаркт стал последним.
Погосов дружил с Сергеевым-в-квадрате. Фамилия происходила, как можно догадаться, от армянских Погосянов, но кавказские гены в организме растворились без следа. По виду обычный русак. Коренастый дядя себе на уме. Приятель его и Сергеева — Бабич — добродушный великан с уголовным прошлым.
— Он придет на похороны, — сказал Погосов, — убийцы всегда возвращаются к месту своего триумфа.
Бабич в душе не согласился, но промолчал.
— Вот увидишь. — Погосов отхлебнул коньяку из фляжки и протянул Бабичу.
— А как мы его узнаем?
— Узнаем, не ссы.
Федор явился на отпевание. Да вон он, стоит за спинами. Народу немало. Батюшка с интеллигентной рыжей бородкой говорит витиевато, вставляет в речь слова «глоссолалия» и «плерома». Друзья покойного, пожилые и пьющие, говорят над гробом, сморкаясь, размазывая слезы. Похоже, покойный был фрукт. Речи, как одна, начинаются так:
«Друзья, у Сергея был непростой характер. Но…»
Или:
«Работать с Сергеем было непросто. Но…»
Батюшка, близкий знакомый Сергея, начал свое выступление над гробом так: «Я не буду касаться вопроса, был ли Сергей хорошим христианином. И все же», а закончил таким пассажем: «Многие из нас знают любимую побасенку Сергея, его парафраз барда Булата Окуджавы: «Возьмемся за руки, друзья, чтобы пропасть поодиночке». Сергей был остроумным человеком. Когда, как не сегодня, задуматься над этим мрачноватым афоризмом. Там, где нам всем предстоит держать ответ, за руки не возьмешься. Но мы можем и должны взяться, фигурально говоря, за руки здесь и сейчас, если мы хотим помочь Сергею своей молитвой».
Хоронят на Хованском. Погосов подталкивает Федора к дверям автобуса.
На поминках расслабились. Самозваный ведущий произносит долгожданную формулу: «Сергей был веселым, это самое, человеком. Он бы не одобрил эти мрачные рожи. Простите. Миша, доставай гитару».
Красноносый Миша вдарил по струнам. Вскоре кафе наполняется гулом поющих, бубнящих и смеющихся голосов.
По левую руку от Федора — Погосов. По правую — Бабич. Подливают.
Федор расчувствовался. Он уже почти забыл, что сам и убил Сергея Валериевича, этого уникального (а кто не уникален, кстати?), разносторонне одаренного человека. Выясняется, что писатель, овдовев, воспитал один сына, да еще и не его сына, а жены. И что покойный — чемпион Москвы по спортивному преферансу среди студентов. Об этом, пошатываясь, рассказывает бодрый преферансист со шкиперской бородкой (следуют анекдоты про канделябры и мизеры).
Шепчут:
— Сын уже взрослый, живет в Будапеште, на похороны не приехал.
— Федя, скажи, — бормочет в ухо Погосов, стучит по графину вилкой.
Федор опирается о плечо Бабича. Встал.
— Я не очень хорошо знал Сергея, — бормочет Федор. Но с каждой фразой его голос набирает силу и уверенность. — Здесь говорилось, что Сергей был…
— Почему «был»? — кричит пожилая женщина в толстых очках. — Я чувствую, он здесь, среди нас!
Погосов колотит по графину.
— …был непростым человеком. У меня странное чувство. Странное. Что я узнал его только сейчас. Узнал и полюбил. Нет, правда. Полюбил. — Федор вдруг задумывается. — Да. В общем, светлая память.
То есть, выходит, что раньше не любил, ловит себя на слове Федор, нехорошо сказал.
— Хорошо сказал, — подбадривает Погосов, — да, Михалыч?
Бабич кивает. Друзья предлагают Федору выйти на минутку, чтобы обсудить одно дело. Оргвопрос.
— Все уже пьяные, а мы сейчас втроем и обсудим. По-мужски.
Идут во двор кафе. Там комнатки на четверых.
Федор садится. Погосов с Бабичем напротив.
— Ты, Федь, я вижу, парень-то неплохой, — говорит Погосов, подмигивая Бабичу (если Бабич — пистолет, то Погосов его курок. Но это не важно). Погоди, ща закажем еще..
Заказывают. Им приносят. Пьют.
Закусывают. Пьют.
Федор неуверенно поднимается.
— Где здесь это самое, сортир?
— Да вот, Михалыч, покажи ему.
Федор покидает уютный закуток, всматривается в пахнущий горелым жиром полумрак двора — как сказал бы писатель Сергеев. Фонтан струит журчание. Вспорх смеха из зала. Там смеются историям из жизни Сергеева.
Запах нечистот замешен с хвойным ароматом дезодоратора. Федор поспешно расстегивает ширинку. Острие параболы достигает белого фаянса. Бабич медлит за его спиной, поглядывает налево.
Внезапно кривая мочи прерывается. Слева от себя Федор обнаруживает ссущего Сергея Сергеева. Заметив, что его заметили, Сергеев приветливо кивает своему убийце.
— Вот ты какой, олень северный, — улыбается, застегивая брюки, Сергей. Ай да Погосов. Привел, сукин сын.
— Да ладно, Серег. Он мужик-то нормальный. Тока слехка таво, охуевший. А кто без греха?
Главна дело осознал, такскытъ, свою неправоту. Да, Федь?
Видя затянувшееся замешательство Федора, друзья раскрывают ему механизм удавшейся мистификации. Второй инфаркт и похороны нарочно подстроены друзьями. Ну, чтобы Федор понял, как он был неправ. А это — немало. Это, может, самое большое, что можно требовать от человека на этом свете. Поначалу версия кажется Федору неправдоподобной. И даже знакомой. Где-то что-то он читал в этом ключе. С другой стороны, что такого? Жизнь очередной раз превзошла вымысел. Он застегивает молнию.
— Дело прошлое, — машет рукой писатель. Выглядит он устало.
— Все бывает, — причитает Бабич, подталкивая Федора к писателю, — давай, давай. Что как не родные?
Обнимитесь!
* * *
И что же? Обнялись?
Конечно. Все мы когда-то обнимемся.
ИЗВЕРГЕНЦИЯ
Эта история о любви. События, которые я сейчас опишу, произошли в наше время, в начале нулевых. То есть история вполне современная, но ведь дело в том, что история эта о любви или даже так скажем: это история любви, а не история того, как А, заручившись поддержкой венчурного капиталлиста В, раскрутил проект гениального хакера С. История, которую выбрал я, могла произойти много, много лет назад, надо лишь переиначить детали, это, можно сказать, такая архетипическая история.
