– Сейчас вы испытываете страх перед сценой?
Одетт в ответ:
– Тореадоры тоже боятся быков, но это не мешает им каждый раз идти на арену. Люди думают, что артисты, выходя на сцену, испытывают страх. Нет, не страх, а другое, какое-то особое чувство. Я выхожу на сцену не так, как вошла бы, например, в магазин. Когда начинается представление, Одетт дрожит не от страха – от возбуждения. В душе не ужас, а проснувшийся вулкан. Концерт начался, а я не знаю, куда меня заведет музыка, но всем существом хочу следовать за ней, страстно откликаюсь на ее зов.
Она выдержала как раз такую паузу, чтобы журналисты успели записать ее слова. Сознательно или интуитивно – кто знает. И продолжала:
– Знаешь, ведь музыка безгранична. Идти за ней можно вечно.
Ни старости, ни усталости. Журналист сражен наповал. Одетт перешла на «ты», глядя ему прямо в глаза, и вознеслась вместе с ним в заоблачные дали.
Завтра газеты будут захлебываться от восторга. В местной появится заголовок: «Вечно юная рыжая Одетт сегодня вечером выступает в нашем театре». А в разделе юмора шарж: рыжая дива с гитаристом-панком. Мифический прогноз: «После классики перейду на рок!»
* * *
За час до генеральной репетиции.
– Это мороженое точно кофейное?
Одетт раскапризничалась. Утром мастерски разобралась с журналистами, а теперь гоняет всех почем зря. То в гримерной холодно, то на сцене жарко, то наряд не подходит: роскошное платье лучше каких-то дрянных белых брюк с блузой, да и вообще, зачем наряжаться, если зрителей не будет? Все ей не так, все не вовремя, и мороженое не то, которое она заказывала.
Позвала Даниэль:
– Сходи, спроси, какую гадость они положили мне вместо кофейного мороженого…
Фея артистической полетела во весь дух в кафе по соседству за новой порцией: волнение перед генеральной – это святое!
Час прошел, пора выходить на сцену, но Одетт по-прежнему сидит в зеленой куртке в гримерной. Мороженое совсем растаяло, на блюдце сиротливо лежит перевернутый крошечный радужный бумажный зонтик… Одетт так и не притронулась к лакомству.
Постановщик снова подкрался на мягких лапах:
– Одетт, ты не в форме, давай отменим.
– Я сгорю со стыда!
По мнению постановщика, стыда не оберешься, если на сцену вместо великой Одетт выйдет ее жалкое подобие.
– Ты же императрица, мужайся!
– Нет, ни за что!
– Императрица может отменить аудиенцию, ее воля – закон…
– Я сыграю! – взвыла Одетт. – Отложи только генеральную на полчаса…
Тоже мне выход из положения! Генеральная репетиция – последний полный прогон перед премьерой, она должна проходить в те же сроки, в тех же условиях, как если бы зрители были в зале, таковы правила. Нельзя же задержать премьеру на полчаса!
– Ну дай мне хотя бы двадцать минут!
И снова постановщик уступил звезде.
Одетт вышла на сцену минут через сорок, не меньше, в носках, без аккордеона… Помреж со всех ног бросилась в гримерную. Проводив ее взглядом, старушка вдруг осознала, что забыла свой инструмент. Немыслимая оплошность! Одетт поняла также, что сделала это у всех на глазах. Она заметила, что они заметили, а они заметили, что она заметила, что они заметили… Всеобщее замешательство, взаимная неловкость. Они промолчали, она не сказала ни слова: полумрак, полуправда, полумеры… Но ведь нельзя поставить полуспектакль!
– Начинаем!
Началось. Одетт села, свет в зале погас, go! Полнейший провал. Всю репетицию старушка была сама не своя, путала ноты, фальшивила, не смогла сыграть ни одной композиции от начала и до конца… То и дело останавливалась, хотя во время выступления полагается играть дальше вопреки всем техническим погрешностям, недоразумениям и упущениям, а генеральная приравнивается к премьере. Но в тот вечер Одетт без конца ошибалась и всякий раз замирала. Один сбой, второй, за ним третий… При каждой заминке постановщик надеялся, что она окончательно сдастся, откажется выступать. Но нет, она продолжала.
Вот и финал безнадежного выступления, в зале мертвая тишина. Ни постановщик, ни ассистентки, ни звукорежиссер не могли заставить себя солгать. Страшное зловещее молчание. И тут все услышали, как звезда пробормотала:
– Мне стыдно… Мне так стыдно…
Старушка, хромая, ушла в гримерную, затем постановщик и ассистентка под руки привели ее в артистическую. Всем по-прежнему было стыдно вместе с ней. Она обвела их горестным взглядом и сказала:
– Вот увидите, завтра, когда придут зрители, настоящая Одетт вернется!
Вот так сюрприз! Они ожидали услышать совсем-совсем другое…
Постановщик, пора высказать правду вслух, все ждут твоего решения. При таких обстоятельствах отмена – вполне милосердная мера, поверь.
Он их не услышал. Ни опыт, ни авторитет, ни мужское чувство превосходства не пригодились ему в ту минуту. Постановщик на них не поставил. Он испытывал к Одетт нежность. И ласково поцеловал ее. Всеобщее недоумение, раздражение, враждебность.
«Он слишком мягок», – подумала часть труппы.
«Он позорно малодушен», – решила другая.
Одетт спросила:
– Зачем, ведь ты на меня сердишься?
– Сержусь. И все равно поцеловал.
– Чтобы утешить, да?
– Сам не знаю зачем.
– Ты чего-то ждешь от меня?
– Да, но не знаю чего.
– Поверь, завтра я сыграю.
– Там видно будет. Встретимся завтра вечером в пять, еще кое-что отрепетируем.
– Не нужны мне твои репетиции, незачем нам встречаться в пять.
– Тебе не нужны, а мне нужны.
– Ладно, но только ради тебя.
– Ради меня, если тебе так больше нравится.
Трудно расстаться после удачной репетиции, но после отвратительной еще трудней, поверьте. Так неловко друг перед другом, все смущенно отводят взгляд, томятся, дуются, пытаются общаться, но разговор не клеится, утешения и шутки звучат фальшиво.
Из глубины холодильника извлекли шампанское и пиво. Но вера в лучшее испарилась, поэтому шампанское не играет, а пиво горькое-прегорькое. Генеральная провалилась, шампанское ненастоящее, пиво – ослиная моча. Хотелось как-нибудь замести следы ужасного преступления против Театра. Начать все сначала. Нет, вообще никогда не начинать этой постановки.
Похоже на сборище родственников у постели умирающего в больнице, ни веселья, ни тишины, только монотонный гул голосов, наконец, Одетт цапнула постановщика за руку и попросила отвезти ее в гостиницу. Тот поспешно высвободился, ему вовсе не улыбалось остаться с ней в машине наедине. О чем они станут говорить?
Пришлось умолять фею Даниэль:
– Пожалуйста, отвези Одетт. Ладно? А то у меня еще остались дела в Театре.
Что за дела, все поняли, нашел с кем хитрить!
Выходя из Театра, Одетт вдруг передумала, вернулась, подозвала первую ассистентку:
– Пойдем со мной!
И направилась к кабинету администратора. Ассистентка решила, что звезда ошиблась дверью.
– Вовсе нет, я не туалет ищу!
Она говорила раздраженно, жестко, властно:
– Иди быстрей! Ну!
Обе скрылись за дверью. Через некоторое время вернулись. Озадаченная ассистентка проводила звезду до машины и смущенно поцеловала ее на прощание. Обращаясь ко всей труппе, Одетт громко крикнула:
– Завтра убедитесь, что пословица права. «На генеральной плохо, на премьере хорошо».
Дурацкая пошлая пословица! От провала генеральной премьера лучше не будет. Постановщик больше не верил в народную мудрость. Мистик разочаровался в чудесах и тайнах.
Так какого черта ты не отменил премьеру?
Эту тайну он и сам не мог разгадать.
Когда Даниэль увезла Одетт, постановщик стал расспрашивать ассистентку. Что произошло у вас там в кабинете администратора?
– Одетт хотела подарить мне свою норковую шубу. Я отказалась.
Старушка готова отдать все, лишь бы не проиграть.
Fugato[89]
Пословица пословицей, а всем пора по домам, увы. Они трое не уходили до последнего, медлили, то вставали, то снова садились.
– Может, в ресторан?
Никакого ответа. Из вазы, стоявшей на стойке бара, постановщик вынул две розы и подарил по цветку обеим ассистенткам. Приближалась буря, пробуждалась нежность. Осторожней, постановщик, не стоит связывать воедино бурю и нежность!
– Может, в ресторан?
Вторая ассистентка ответила, что ей пора, не то пропустит автобус. На улице дождь, давай, подброшу тебя на машине. Она уклонилась от ответа, ускользнула от постановщика, настаивать он не решился. Первая ассистентка поспешила вслед за второй, они на ходу торопливо попрощались, небрежно поцеловались и расстались: девушки вместе побежали к автобусной остановке, он один-одинешенек поплелся к парковке.
Поехал куда глаза глядят. С горя нашел по радио программу классической музыки. Симфония Малера! Она заворожила его, освободила. Он слушал ее на максимальной громкости. Снаружи хлестал дождь, выл ветер. Внутри, как вы понимаете, буря тоже не улеглась.
