И опустилась на стул.
Напрасно, постановщик, ты навыдумывал всякую чушь: то она эпичная, то лиричная, то моя личная, то Джон Кейдж, то мюзикл… Ничего подобного даже близко, она просто сошла с ума. Полнейшее разочарование. Придет врач, засвидетельствует тяжелое состояние, его заключение повесят у дверей Театра вместе с извинениями, спектакль отменят, но имидж и репутация Одетт не пострадают.
В печали и бездействии стали ждать доктора. Все молчали, только фея Даниэль замогильным голосом бормотала, что чувствует, как приближается повозка Анку[94]. Никто ее не слушал.
Тягостное молчание долго длилось, наконец его прервала Одетт:
– Верните мне звук.
Попросила, не приказала.
Пускай делает что ей заблагорассудится – теперь уже все равно! Изверившийся постановщик кивнул звукорежиссеру: мол, включай микшерный пульт. Вновь услышав голос аккордеона, угасающая звезда засветилась от удовольствия, морщинистое лицо озарилось. Растянула мехи, принялась подбирать что-то наугад, в миноре, в мажоре, то в той тональности, то в этой. Начала мелодию, перешла к другой, наметила ритмический рисунок партии левой руки, взяла одну протяжную ноту, сыграла трель, выдержала паузу… Одетт устремила взгляд в зрительный зал, пока что почти пустой, и заговорила доверительно, откровенно:
– Пощечина! Мое самое раннее воспоминание о театре: пощечина! Я была совсем маленькой, отец пришел, чтобы забрать нас из Театра, и мама велела мне его поцеловать. Не знаю, почему я заупрямилась, отвернулась – иногда дети капризничают просто так, ни с того ни с сего. И мама отвесила мне пощечину. Вот так меня встретил Театр.
Пальцы Одетт вновь забегали, она продолжила свой странный музыкальный эксперимент, на этот раз с полным звуком. Начало песни, пауза, другая песня, пауза, небольшая импровизация… Поначалу постановщик, а вместе с ним и вся труппа особо не прислушивались, поглощенные горестным ожиданием неизбежной отмены спектакля.
И очень зря. Пальцы Одетт не могли нажимать на кнопки и перебирать клавиши просто так, бесцельно, бездумно. Еще только примеряясь, нащупывая мелодию, звезда уже играла. В прежние времена такую вот пробу инструмента и рук называли «прелюдия». Прелюдия – не безделка, это обещание любви, установление правил игры. Одетт разогрела пальцы, пальцы выпустили на свободу ее душу, душа сбросила тягостное бремя, обрела гармонию, и, как говорится, исполнение состоялось.
Когда звезда умирает, нарушается ритм ее свечения: угасание чередуется с выплесками энергии невиданной мощи. Сейчас происходил выплеск. После беззвучного испанского танца, нелепых монологов, разговоров с самой собой, после неуверенной, едва различимой прелюдии зазвучала живая, ритмичная, немыслимо прекрасная музыка. Виктор Гюго описывал конвульсии звезд как «предсмертный вопль теряющего разум», «пронзительный, внезапный, яркий, резкий»[95]. Одетт – великолепная, ослепительная, непредсказуемая звезда! Раскаленное добела небесное тело в обличье ветхой старушки в хамской спортивной куртке вдруг задало жару всей труппе Театра – постановщику, ассистенткам, помрежу, звукооператору, – напрасно они собрались ее хоронить!
Счетчик Гейгера отчаянно защелкал. Тревога! В Театре ядерный взрыв, пожар! Нет, не пожар – агония звезды.
Секретарша прибежала за кулисы:
– Что у вас тут творится?
Помреж пробормотала в ответ:
– Старушка слетела с катушек.
Постановщик грозно глянул на нее: цыц! Не шуми! Не мешай!
В смысле, не мешай режиссеру-постановщику вновь предаваться мечтам о великом спектакле, исповедальном и эпическом, не разрушай иллюзии, будто Одетт, которая вот-вот разлетится на части, взорвется, по-прежнему способна гениально импровизировать.
Полнейший бред. До премьеры меньше трех часов, мы по уши в дерьме, а наш глава уверен, что увяз в липком сиропе приторных видений. Похоже, не только Одетт слетела с катушек.
Прошло не меньше четверти часа, прежде чем фея артистической Даниэль привела врача, и все это время Одетт, блуждающая комета, неистощимая на выдумки, играла без отдыха. Не останавливаясь, переходила от темы к теме. Случайный мотив, казалось, вот-вот оборвется, последний аккорд… но нет, искусный переход, импровизация, скачок в пустоту… оп! Вовремя вступает другой мотив, вплетенный по ассоциации, как сплетают идеи и образы.
Чрезмерность всегда кажется неуместной, даже неприличной.
А вот консьерж, страж служебного входа, заключенный в стеклянный стакан, как всегда, не мог отвести глаз от звезды на своем мониторе и заслушался ее музыкой. Впустив врача, он напутствовал его:
– Смотрите, чтоб она у нас к премьере была как новенькая!
Консьерж явно неравнодушен к Одетт. Даже забросил ради нее свой любимый футбол и привычную порнуху.
Помреж повела доктора на сцену. Уже в полумраке за кулисами тому стало не по себе. Он на все натыкался, едва не упал, так что пришлось взять его за руку. Врач не привык к Театру, ему не понравилось, что его куда-то тащат, досада усиливалась, тревога росла. Только выпутался из складок многочисленных занавесов, перестал блуждать по лесу декораций, как его ослепили сорок пять ярчайших прожекторов, вызвав головокружение и ужас.
Сцена Театра жестока, если ты вышел на нее в первый раз.
«Зачем я здесь оказался? Что я тут делаю?» – в растерянности спрашивал себя врач. Почему не смолкает музыка? Кто эта немолодая женщина, что играет на аккордеоне, повернувшись к нему спиной? Неужели это больная? Совсем ошалев, доктор поставил чемоданчик на сцену и сбросил плащ в пустоту. К счастью, ассистентка его подхватила и унесла за кулисы, спасла. Однако врач ей даже спасибо не сказал. Она не обиделась, сейчас неподходящий момент, чтобы воспитывать всяких шовинистов и буржуа, да и мало ли таких на свете…
Осветитель принес для доктора стул. Тот сел. Женщина продолжала играть. Пока не истощатся вариации, она не остановится, это ясно.
Когда ты впервые на сцене и не знаешь своей роли, минута кажется вечностью. Доктор застыл, не решаясь пошевелиться. Глаза не сразу привыкли к враждебному жесткому свету палящих прожекторов. Да и звук на него ополчился: прямо у ног ревел усилитель.
Женщина резко оборвала музыку и запальчиво спросила:
– Что вы, вот вы можете знать о премьере? – Затем выпалила на едином дыхании: – Некоторые перед премьерой впадают в панику, так пусть зарубят себе на носу: Одетт не отменила ни одного спектакля, и сегодня им не удастся меня отменить!
Речитативом. И продолжила играть что-то безумное перед пустым залом. Врач не разобрал ни слова из того, что каркнул ему хриплый голос. Старая женщина, странная музыка, дикие речи, неуютная сцена – доктор вообще перестал что-либо понимать.
Через секунду она снова остановилась. Снизу, из усилителя, на врача полезли ее упреки:
– Вы пришли причинить мне боль, верно? Однажды во время концерта на сцену поднялась какая-то сумасшедшая. Она пыталась стащить с меня парик, но это мои собственные волосы, без обмана – проверьте, если хотите. Так вцепилась, что выдрала у меня огромный клок волос, напугала до смерти. Как же мне было больно в тот день… Больно и страшно.
Врач решил, что у старушки нервный срыв, она бредит. Нужно выписать транквилизатор. Поднялся и направился к ней, чтобы успокоить несчастную. Однако музыкантша вновь сбила доктора с толку, будто бы прочитав его мысли:
– Только что я была не в себе. Не понимала, где я и кто я. Но теперь я в порядке. Выпишите мне тонизирующее средство и успокойте их там, скажите, что все пойдет на лад.
Высокомерно и самоуверенно сослалась на вечного своего парижского благодетеля.
– Лекарство профессора Гийе мигом поставило бы меня на ноги. Профессор спас мне жизнь. Меня мучили головокружения, обмороки, никто не знал, что со мной. Он вырвал меня из лап смерти, я в тот же вечер смогла выступать. Профессор Гийе – великий человек!
Потом старушка с аккордеоном заявила не без коварства, что лучше бы приехал доктор из Кемпера, который тоже ей очень помог на прошлой неделе, подобрав отличные таблетки. Но что поделать, не гнать же в шею этого врача, раз уж он здесь… Только пусть поторопится и выпишет нужное.
– Поймите, the show must go on!
Какая нахальная, дерзкая старушонка!
Надавала доктору оплеух: и не доверяет она ему, и проверяет, и бесцеремонно гоняет… Посреди театрального хаоса у бедняги от ее указаний голова шла кругом, он не знал, как себя вести. Но все-таки нашелся: предупредил, что должен сначала ее осмотреть. Одетт обрадовалась:
– Измерить давление? Без проблем!
Ее поколение привыкло, что врачи говорят: «Измерим давление – послушаем сердце, легкие – дышите – не дышите – откройте рот – скажите «а-а-а».
Она развернула стул, села спиной к публике, засучила рукав и протянула доктору правую руку – не сомневалась, что давление измеряют на правой руке.
