И вот вколочен последний гвоздь. Осталось сделать самое трудное — попросить у Ермиловны прощения. Это потруднее, чем забивать гвозди в доски, колоть дрова и расчищать снег. Это даже тяжелее, чем слушать ее воркотню и обвинения в самых страшных грехах.
Они вошли в дом, встали у порога и уныло поглядели друг на друга. Кто его знает, с чего начинать, чем кончить…
— Ну? — спросила Ермиловна. — Так вы до вечера простоите. Чего вам еще?
Лешка пробормотал, что ничего особенного. Просто так… И вдруг упрекнул:
— Уж и старого железа пожалели на тепловоз! Все равно выбросите…
Ермиловна рассердилась. Нет, она ничего выбрасывать не будет. Она починит свой самовар и станет из него пить чай.
— Да вы же отравитесь и погибните! Самовар же весь зеленый! —воскликнул Лешка. — Лучше вы нас простите и самовар отдайте нам. По собственному желанию…
— Сначала простите, — попросил Федя, который решил было, что Кондратьев все испортил и бабушка их теперь ни за что не простит.
В это время озорные котята влезли на стол и принялись пить молоко из миски. Ермилов–на кинулась к столу, хлестнула самовольных котят грязным полотенцем. Они спрятались под кровать и осторожно выглядывали оттуда. Лешка не удержался — фыркнул.
Старуха повернулась к мальчишкам. Минуту она задумчиво смотрела на них.
— А про котенка тогда вы врали?
— Врали, — покраснел Федя.
Она покачала головой, опять задумалась. Кондратьев затоптался и осведомился нетерпеливо, будет ли бабушка их прощать.
— Идите, — махнула рукой Ермиловна. — Прощаю… Да самовар уж заберите. Но подсвечников не трогайте — ценные вещи.
ПРЕДАТЕЛЬСТВО
Лена едва успела отскочить от учительской, как дверь открылась и вышли Федя с Лешкой. Она постояла в тени, пока мальчишки прошли, и побежала в раздевалку.
Как жаль, что ребята разошлись и некому сообщить такую ужасную новость! Прежде всех хочется рассказать об этом Симочке. Вот на кого променяла она Лену! Вот какой этот Федор!
Но идти к Симочке она не хотела — обиделась на нее.
Лена повертелась в раздевалке, раздумывая, не сообщить ли тете Паше о происшествии.
— Аленушка, чего тебе? — спросила та.
— Ничего, — ответила Лена. — Варежки надеваю… А у нас… — начала она и вдруг запнулась. Вдруг тетя Паша спросит, откуда Лена это знает? Ведь не скажешь, что подслушивала у дверей.
Лена вздохнула и отправилась домой. Было очень досадно, что никто не знает о проделках Горева и Кондратьева. Хоть бы их исключили из школы… Ей их не жалко. Но Анна Васильевна не очень‑то сердилась, а Таня все время только и делала, что защищала мальчишек. Может быть, их уже простили? Может, никто и не узнает об их… их воровстве? Нет уж, Лена постарается, чтоб узнала вся школа, чтобы все их дразнили:
— Воры! Воры!
И Лена, конечно, будет дразнить больше всех.
Ей представились Лешка и Федя с опущенными от стыда глазами, с поникшими головами, молчаливые. Нет, ей их не жалко! Лена сейчас же пойдет к Наде и расскажет ей, откуда Кондрат таскал лом. А его‑то хвалили! Таня даже в пример ребятам ставила.
Лене стало смешно! Что‑то теперь будет говорить Таня про своих любимцев? А бедная Симочка, как ей будет стыдно! Но Лена великодушно ее простит, и снова будут они дружить. Поскользнувшись, Лена падает в мокрый снег. Домечталась! Кто‑то помогает ей подняться, поправляет сбившуюся на глаза шапочку, подает выпавший из рук портфель.
— Спа…
Но Лена не договорила слов благодарности, так и осталась с раскрытым ртом—перед ней стояла Тамара Аркадьевна!
— Ушиблась, девочка? — заботливо спрашивает она.
Лена молчит и не спускает глаз с Тамары Аркадьевны.
«Сказать или нет? Сказать или нет?» — смятенно думает она. А Тамара Аркадьевна уже отходит от нее. Сейчас уйдет и не узнает, что наделал Федор. И ничего ему не будет, ничего…
— Тамара Аркадьевна! — кричит Лена и бежит к ней. — Я вам… я вам… что‑то скажу…
Лена рассказывает быстро, не поднимая глаз.
— Они воры, их даже из школы могут исключить. Их все теперь будут дразнить…
Она еще говорит, а Тамара Аркадьевна уже пошла. Куда это она? В школу?!
— Там никого нет! — отчаянно кричит Лена. — Уроки закончились…
Тамара Аркадьевна вернулась, молча прошла мимо Лены, сумрачная, сердитая. Лена постояла, посмотрела ей вслед и тихонько побрела домой. Она уже раскаивалась в том, что рассказала Горевой про мальчишек. Теперь все узнают, что Лена подслушивала, что разболтала, да еще и приврала. И зачем только встретилась ей Тамара Аркадьевна, зачем помогла ей подняться? Завтра войдет Лена в класс, а все от нее отвернутся, никто не захочет разговаривать с ней.
— Доносчица! — крикнет Миша.
— Шпионка! — добавит Надя.
Симочка презрительно посмотрит на Лену. Больше никогда они не будут дружить. Никогда…
«Что я наделала? Что наделала…» — шепчет Лена в ужасе. Она стоит посреди тротуара, стоит и плачет. Что теперь с ней будет? Может, это ее исключат из школы?
Падает на Ленины плечи пушистый снег. Вот уж и воротник и шапка побелели, маленький сугроб вырос на плечах. А она все стоит, все думает.
— Мамочка, ой, мамочка! — всхлипывает она. И вдруг срывается с места и бежит домой.
Вот и знакомое крылечко, вот и мама встревоженно встречает ее: что случилось? Какая беда пришла к Леночке?
А Леночка громко плачет и прячет лицо в добрых материнских руках.
— Я упала… я ногу ушибла…
БАБУШКА, МИЛАЯ БАБУШКА!
В это время Федя и Лешка весело шагали домой. Весело потому, что были они прощены и в награду за искреннее раскаяние неожиданно получили самовар и мешок всякого же–лезного хлама. Лешка уверял, что, если бы Федя не увел его от Ермиловны, он выпросил бы у нее и подсвечники и, возможно, медную трубу.
Дома Тамары Аркадьевны не было. Федя взял хлеб, холодную котлету и сел к столу с книжкой про Никиту, которую недавно подарила ему Тамара Аркадьевна.
Как хорошо, что с Ермиловной все закончилось благополучно! А ведь не зря ему так не хотелось лезть в этот сарай...
Тамара Аркадьевна быстро вошла в комнату… Ух, какое гневное у нее лицо! Губы вздрагивают, черные брови сошлись в одну прямую линию. Федя еще не видел ее такой. Он сразу почуял недоброе, встал, тревожно спросил:
— Что, что случилось?
Она воскликнула:
— Подумать только: докатился до воровства!
Почему‑то в комнате потемнело. Наверно, опять дождь…
Или это от черных сердитых глаз Тамары Аркадьевны…
— Нет… нет… — почти шепотом произнес Федя. — Мы не воровали… мы собирали железный лом…
— Воровали! — гневно крикнула она. — Воровали!
Низко–низко опустилась каштановая голова. Упали на глаза волнистые волосы, не видно Тамары Аркадьевны, только слышен ее голос, полный негодования.
Разве плохо Феде живется дома? Кто его обижает? Что ему еще надо? О Лешке Кондратьеве не заботится так родная мать, как она, Тамара Аркадьевна, о Федоре.
Она резко открыла шкаф, достала красивую голубую рубашку и бросила на стул. Это она сшила для Феди — в подарок. Теперь можно отдать кому‑нибудь, хоть Лешке. Ей все равно…
— Завтра прилетит Николай Егорович, — сказала она устало. — Тогда и решим.
— Что решим? — поднял Федя голову, померкшими глазами взглянул на нее. — Что?
Она не ответила.
Феде вспомнился отец, когда он возвращался из дальних полетов. Он шумно входил в дом, кричал:
— Рыжик, где ты?
Федя мчался на этот зов, смеясь от радости. Он бросался отцу на шею, крепко обнимал, гладил его седые волосы, щеки:
— Ты очень устал, папа? Очень?
Отец никогда не жаловался на усталость. Он требовал, чтобы ему немедленно рассказали, как жили без него.
— Не ссорились? — спрашивал он, пытливо всматриваясь в лицо Рыжика и Тамары Аркадьевны. Они, не сговариваясь, кивали: нет, не ссорились, жили дружно. Отец бурно радовался. Обнимал сразу двоих и кричал:
— Да здравствует мир!
Теперь он так не закричит. Теперь не обрадуется. Но все равно, все равно пусть скорее приезжает. Феде очень плохо без него, совсем плохо… Отец все поймет, во всем разберется. Он никогда не поверит, что его Рыжик — вор.
Горечь на сердце не проходила. Очень нужно, чтобы кто-нибудь поднял Федину голову, заглянул ласково в глаза, сказал, как говаривала бабушка, когда с Федей случалось что-нибудь неприятное:
— Не печалься, батюшка, все образуется!
Бабушка далеко. Она ничего не знает, а Тамара Аркадьевна рядом. Может быть, она успокоилась, может, послушает Федю, поверит… И скажет ему что‑нибудь доброе, хорошее, скажет, что не сердится больше.
Федя осмелился, шагнул к ней.
— Тамара Аркадьевна… — прошептал он.
