— Федор нашелся! — крикнул он еще издали. Тут же на улице Максим подробно рассказал, как увидел Федю на площадке вагона.
Максим бежал по перрону от вагона к вагону, поспешно разглядывая пассажиров в окнах, в тамбурах. Он пробежал уже половину состава, как поезд тронулся. Максим остановился, отчаявшись найти Федю, провожая глазами проходившие мимо вагоны. Улыбались за окнами проплывавших вагонов дети. Вытирала глаза платочком девушка, стоявшая на верхней ступеньке одного из вагонов, а парень бежал рядом и махал ей шапкой. В ту секунду, когда шестой вагон поравнялся с Максимом, за плечом проводника мелькнуло Федино заплаканное лицо.
— Федор! — заорал Максим и побежал за вагоном. — Федор, стой! Куда ты?
Федя его не слышал. Максим сразу отстал — поезд набирал ход. Тяжело дыша, Максим оглянулся, в отчаянии закричал:
— Николай Егорович! Да где же вы?!
— Здесь я, — отозвался Горев, выбегая из темноты.
— Федор уехал! Он в шестом вагоне. Я видел!
Последние слова Максим крикнул Гореву в спину. Мимо проходил последний вагон. Горев на ходу вскочил в него.
Все обрадовались, заставили Максима повторить свой рассказ, а потом пошли провожать Анну Васильевну. Симочка все время твердила:
— Теперь уж он найдется. Обязательно найдется!
В ДАЛЬНИЙ ПУТЬ
Наконец‑то в южный город пожаловала северная метелица! Со свистом пролетела она по улицам, закручивая за собой снежные вихри, накидала белых хлопьев на деревья и крыши, завалила город снегом и умчалась прочь.
На улицах стало тихо и светло от высоких сугробов, от горевших в темном небе ясных зимних звезд.
Чем не северная зима?
Но опоздала метелица порадовать Федю. Стоит он, одинокий и печальный, на перроне, ждет скорый поезд, что повезет его к бабушке. Хранит он в красной варежке билет в шестой вагон и думает, думает… И о бабушке, и об отце, который разлюбил его, и о Симочке, и о Лешке…
Остановился у перрона поезд с ярко освещенными окнами. В нем тепло и уютно. А Федя что‑то замерз. Едут в поезде счастливые люди. Весело выглядывают они из светлых окон, спрыгивают с подножек и бегут к киоскам и буфету.
А Феде совсем невесело.
К шестому вагону подошел Федя с опасением: ну, как не впустит его проводник в вагон? Что тогда делать Феде? Он приподнимается на носках, чтобы казаться выше, и вспоминаются ему бабушкины слова: «Богатырь ты, Федюшка». Но проводнику Федя не кажется богатырем.
— Ты с кем? — спрашивает он строго и приподнимает фо–нарь, чтобы лучше рассмотреть маленького пассажира.
Федя молчит. И вдруг:
— И ты здесь?
Женщина в теплом платке улыбается ему. И он улыбается ей, как доброй знакомой. Это она помогла Феде купить билет на поезд дальнего следования.
Проводник уже не смотрит на Федю подозрительно. Он возвращает ему билет и пропускает в вагон.
Федя сел к окну в полутемном купе. Он уже не знает, чего ему больше хочется: ехать на Север или вернуться домой к отцу.
Неприятно, пронзительно прогудел паровоз. Поезд тронулся.
— Поехали, — сказала женщина, снимая теплый платок. — Ну, в добрый час!
«Поехали! — тоскливо сжалось Федино сердце. — Папа, как же я без тебя? Как же ты без меня?»
И вдруг, неожиданно для себя, Федя кинулся к выходу, перепрыгивая через чемоданы, корзины, свертки, еще не убранные пассажирами из узкого вагонного прохода. Он выскочил в тамбур, хотел спрыгнуть на перрон, но на подножке вагона стоял проводник с фонарем в руках.
Поезд шел все быстрее и быстрее. Скрылся ярко освещенный вокзал. Кончился перрон. Поезд вошел в темноту.
Федя стоял в тамбуре, и слезы текли по его лицу. Он их не вытирал.
Быстро промелькнул зеленый свет семафора, и побежали навстречу огоньки окраинных домов. И вот уже степь, широкая, ночная, заснеженная, заглянула в окна вагона.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Горев торопливо пробирался по вагонам. И, как нарочно, на пути его то и дело встречались неловкие, медлительные пассажиры, попадались баррикады из чемоданов. В одном купе его попросили поднять на верхнюю полку большую тяжелую корзину. Он молча, поспешно поднял и быстро ушел, не дослушав слов благодарности.
Темные холодные тамбуры, где оглушительно, раздражающе стучали колеса, сменялись теплом и дорожным уютом вагонов. Здесь мирно, по–домашнему пили чай женщины. Там шумно играли в домино мужчины. У окна в коридорчике стояла девушка и читала книгу. Нет, не читала — закрывала книгой заплаканные глаза. Тоже беда, может быть — горе.
Тихо в шестом вагоне. Полутьма. Ни в первом, ни во втором купе Феди не оказалось. Когда Горев не нашел его и в третьем, он тоскливо подумал, что Максим ошибся.
В последнем купе Николай Егорович вдруг увидел сына. Горев зачем‑то снял шапку, расстегнул куртку и, опершись рукой на полку, где кто‑то*спокойно спал, стоял и смотрел на Рыжика. Тот не замечал отца. Сидел в темном углу, низко опустив на грудь голову. Лица его не видно.
Маленьким и несчастным показался сын отцу. И Горев сразу забыл обиду, свои волнения, мучительное беспокойство. Ему захотелось обнять Рыжика, прижаться к его родной, самовольной голове.
Николай Егорович шагнул к Феде, наклонился к нему. Да он спит! Отец садится рядом, тихо, осторожно. Пусть Рыжик спит, а он посидит, подумает.
На разъезде поезд дернуло.. Федя открыл глаза, увидел отца, протянул руку и осторожно дотронулся до отцовской щеки.
— Настоящий, не сомневайся, — успокоил его Николай Егорович.
— А как ты сюда попал?
— Да так же, как и ты: сел в поезд и вот еду.
— А куда ты едешь?
— Еще не решил. А ты?
Федя опустил глаза.
— Як бабушке.
Заглядывает в окна ночь. Спят пассажиры. Только Николай Егорович и Федя бодрствуют. Отец рассказывает сыну о матери, о ее гибели, о том, как три с лишним года искал си Рыжика и как помогли ему в этом душевные русские люди.
Вот старенький, слабый от голода Рыбаков бредет по притихшему Ленинграду, чтобы узнать, где маленький Федя, что с ним. Сделает старик несколько шагов и остановится, отдышится и опять тихо идет дальше. Вот юная медсестра Шурочка пишет письма за раненого Горева и в Ленинград, и в Архангельск, волнуется, когда ответы задерживаются, до слез огорчается, что ничего точного о Феде не удается узнать. А вот дорогая Клавдия Акимовна, принявшая Федю из рук умирающей матери, согревшая своей искренней любовью его первые детские годы. Все старались, все хотели, чтобы Федя нашелся, чтобы всегда был с отцом. И выходит, зря старались.
«Нет, не зря! Папа, не зря!» — хочется крикнуть Феде, но он молчит. Надо объяснить, почему поехал к бабушке и даже не попрощался с отцом. А как это сделать, как объяснить, он не знает. Только одно знает сейчас Федя, что нет для него в мире ничего дороже и нужнее, чем отцовская любовь.
Стучали колеса, мелькали в степи далекие огни, спали пассажиры. Не спали Федя и отец. Сидели и молчали. Но не просто молчали: крепко прижался Федя к доброй отцовской руке. Не было больше мрачных, тяжелых дум, не было горя.
— Рыжик, — отец наклонился к сыну, — давай‑ка сойдем сейчас. Чего нам ехать дальше? А летом вместе махнем на Север. Ты не возражаешь?
Рыжик крепче прижался к отцовской руке.
— И Серафима поедет, — неуверенно говорит Федя.
— А Максим? — спрашивает отец. — Ну и Лешку Кондратьева бери.
Федя поднял голову: шутит отец? Нет, он вполне серьезен.
В это время поезд замедлил ход. Огни большой станции осветили купе. Прошел проводник. Гулко хлопнула дверь. Остановка.
…Домой отец с сыном добрались глубокой ночью. Они осторожно постучались. Дверь сразу открылась — Тамара Аркадьевна их ждала. Она взяла у Феди мокрые варежки и положила их на теплую печку. Он настороженно поглядывал на нее, ждал, что она скажет. Она сказала, чтобы скорее шли пить чай.
— С дороги всегда чай пьют.
Стол был накрыт. В корзиночке лежали Федины любимые сухари с изюмом и конфеты барбарис. Федя с удовольствием выпил чашку душистого чая и, пока Тамара Аркадьевна наливала вторую, положил голову на край стола — что‑то устал он сегодня.
Он уже не слышал, как она подвинула ему чашку с чаем, — он спал, и так крепко, что не проснулся, когда отец отнес его в постель, а Тамара Аркадьевна раздела и укрыла теплым одеялом. Несколько минут она задумчиво стояла около его кровати.
— Ох ты, мужичок–лесовичок! — прошептала она.
Глаза у нее были усталые, добрые.
ЭПИЛОГ
Лайка Кирюшка лежала у порога и умными желтыми глазами смотрела на деда Тойво. Тот, что‑то ворча себе под нос, щепал узким и длинным финским ножом лучину из березового полена — на растопку. Лучина получалась тонкая, длинная и ровная. Нащепав целую гору, Тойво сложил ее на большую русскую печь сушиться.
