И в этот раз с Танюрой я покончил в темпе. Не успел я ещё как следует разогреться, как она уже подала условный словесный сигнал:
— Ой! Мамочки! Кон-ча-ю!
И на последнем звуке Надя, стоявшая возле нашей пары наготове в позе строгого судьи, нажала рычажок секундомера.
— Не рекорд! — фыркнула она. — Короткая дистанция!
Я же, не снимая заморского дружка, тут же переключился на Наину, легко и весело вошёл в неё, а она счастливо хохотнула и шутливо захлестнула мою шею своей великолепной косой, притянув на грудь.
— Ну уж, Лёнчик, постарайся… А не то — задушу… — проворковала она. — Сделаемся, чтобы от нас пар шёл!
Честно признаюсь: на этом этапе соревнования я немного сплоховал, а точнее говоря — сам закончил дистанции чуть раньше партнёрши, но она, к счастью, не успела этого заметить, потому что через несколько мгновений, когда я ещё двигался по инерции, — словно бы взорвалась:
— А-а-а-а! Кон-ча-ю-у!
Щёлкнул судейский секундомер.
— А меня, значится, оставил на закуску? — задумчиво спросила Надежда. — Ничо, Лёнчик, я наверстаю. Уж этот-то результат… ваш… я перекрою! Ну, девоньки, пошли на кухню, надо нашего главного участника… с его… эстафетной палочкой… поддержать, подкормить на дистанции. Пусть отдохнёт да силёнок наберётся.
И мы пошли на кухоньку.
Хозяйки сноровисто помыли картошку и поставили на конфорку подтопка чугунок, чтобы сварить её в мундире — картошка народилась хорошая, крупная. На столе оказались миска с квашенной капустой и другая — с солёными огурцами, всё своё, с огорода, с лопаты. И вообще осень — время сытое. Только вот с хлебом… приходить в гости с пустыми руками считалось невежливым, и мы с Танюрой привычно выложили к общему столу наши прихваченные из дому небогатые пайки «черняшки». Надежда почти неслышно в своих толстых вязаных «чунях» из цветной шерсти двигалась от печки к столу, от стола — в кладовку и обратно, выставляя припасы, в каком-то музыкальном ритме. Наконец, завершив сервировку и окинув стол цепким хозяйским взглядом, она отбила пятками танцевальную дробь с припевкой:
— Э-эх, пшён-ка,И еще — ман-ка…И зачем ты меняРодила, мам-ка?!
И тут я должен сделать необходимое пояснение. Дело в том, что на столе среди уже перечисленных мною яств стояло и небольшое деревянное блюдо с крупными кусками изжёлта-белой солёной трески, от которой шёл крепкий, отдающий прелью, дух. Не случайно ведь архангелогородцев исстари называли трескоедами! В самые скудные военные времена почти в каждом магазине, торгующем продуктами по карточкам, стояли открытые бочки с солёной треской! Её можно было брать практически без ограничений: солёная треска за еду не считалась…
— А у нас во-о-от что есть! — хвастливо пропела Надежда и бережно водрузила в центр стола давно невиданное чудо: пол-кирпичика настоящего белого хлеба! — Это — нам! — обрадованно сообщила она.
— Откуда?! — ошарашенно спросила я.
— Хм… Это мамин хахаль… — не слишком охотно пояснила она… — ну, тот, который Ибрагим. В спецраспределителе получил. Вот мать нам половину и отжалела.
В тот вечер у нас был самый настоящий пир, гастрономический загул, кутёж, почти что древнеримская оргия, о которых мы только читали в учебниках истории древнего мира и о которых не имели ни малейшего понятия! Но то, что это был пир на весь мир — никакому сомнению не подвергалось: мы брали руками из чугунка горячую картошку, очищали её от розоватой младенческой кожицы, дуя и перекатывая с ладони на ладонь; захрупывали солеными огурчиками, шибающими в нос укропным ароматом и задумчивым запахом смородинового листа; щепотью доставали прямо из миски квашеную капусту и, задрав голову, высыпали её прямо в рот… А сказочный белый хлеб из спецраспределителя с его заманчивой золотистой верхней корочкой мы оставляли на потом, — к чаю…
Пока ставился, разжигался лучинками, нагревался на сосновых шишках и закипал медный баташовский самовар, весь в медалях, точно фронтовик, я отдыхал физически, но трудился за двоих умственно, — решал математику за Наину и Танюру. Они, не особенно вникая, быстренько перекатали в свои тетради готовые решения, и мы со всей неторопливостью и серьёзностью, свойственными северянам при чаепитиях, приступили к заветному ритуалу. За одним исключением: «чаем» мы называли сушёную чернику, собранную в наших богатых окраинных лесах, несколько щедрых горстей которой запаривались крутым кипятком, и затем уже эту почти чёрную заварку разливали по чашкам…
Зато чашка у меня оказалась и впрямь почти что царская, — тёмно-синяя, с яркими розами и золотым ободком.
— Это от кузнецовского сервиза. Осталось… от прадеда, — похвалилась Надежда. — Она одна единственная и уцелела, — грустно добавила она. — Всё остальное — вдребезги… Ещё в революцию.
Обильная еда сморила Наину и Танюру, и они незаметно ускользнули в комнату, на широкую раздольную постель, за печку. Мы с Надей ещё немного посидели, продолжая говорить за жизнь: несмотря на наш малый житейский опыт, в ней хватало и проблем, и заморочек!
И только когда Надежда подсела совсем рядышком, подвинув свой табурет вплотную ко мне и словно бы ненароком положила ладонь на моё колено, я понял, что соревнования ещё не закончились, и главный этап ещё впереди…
Надина ладонь скользнула выше, потянула за мой ремень так, что штырёк пряжки выскочил из дырочки, и мои брюки стали держаться только за счёт того, что я сидел… Ловкие пальцы одну за другой высвободили из петелек пуговицы ширинки, и горячая её рука скользнула внутрь, обхватывая и вытаскивая из темницы заключённого в ней узника.
А узник, честно признаться, никак не выглядел полным сил молодцом. Его повинная голова устало свешивалась из надькиного кулачка…
— Бедненький… — сочувственно поцокала языком Надежда, которая, как известно, умирает последней. — Ничо, сейчас встрепенётся, как миленький, — и сразу же сменила тактику.
Она мгновенно сбросила на лавку кофточку, под которой ничего не было, и став на колени, прильнула к моему освобождённому пленнику всей грудью, разместив его в ложбинке между налитыми полушариями, и предварительно плюнув туда и сжав их с обеих боков, начала двигать ими взад-вперёд, стимулируя тем самым зажатый в сладком плену орган. Это действо оказалось таким провоцирующе приятным, что он дёрнулся и в полном смысле встрепенулся!
Надежда снова взяла его рукой и, словно бы молодую норовистую лошадку за недоуздок, властно потянула за собой в другую комнату. Бедные мои брюки свалились с меня по дороге, но никто из нас не обратил на это событие ни малейшего внимания.
