Все в том же ярком свете мы должны рассматривать – если хотим правильно понять их – и такие обычаи, как полное раскрытие совести перед настоятелем, взаимное обличение изъянов и прочие дела в том же роде, которым Игнатий отводил важную роль в подготовке своих сыновей. Разумеется, он сознает те отрицательные следствия, которые они могут за собой повлечь, и не преуменьшает их важности: выше мы видели пример того, с какой осторожностью относился он к раскрытию чьих-либо прегрешений или изъянов. Но для него выше всех соображений сохранности чьей-либо чести стояло освобождение от всех уз себялюбия, к которому нужно прийти любой ценой, дабы осуществить то совершенное служение Богу, ради которого мы готовы все принять с любовью.
Впрочем, те, кто окружает Игнатия, не заблуждаются относительно смысла и действенности этих жестких обычаев. Гонсалвишу да Камаре представляется, что при наличии самой малости доброй воли невозможно не преуспеть много с таким учителем – столь действенны применяемые им средства. «И эти обычные его средства таковы: испытание совести, молитва, корректоры (sindicos), обычай ежедневно докладывать кому-либо о пользе, которую мы извлекаем из этих средств… Иногда, дабы исправить в ком-либо изъян, отец наш делает его sindico по этому изъяну, дабы он указывал всем остальным на проявления этого недостатка, а они указывали ему. У него есть также обычай с той же целью заставлять его по несколько раз в день испытывать свою совесть на предмет сего изъяна или говорить кому-либо, совершил ли он это испытание указанное количество раз перед обедом или перед отходом ко сну»[176].
Кроме того, из некоторых признаний святого со всей очевидностью следует, что эта строгость в ответ на легкие нарушения, это ревностное стремление безжалостно искоренять малейшие изъяны рождались в нем также от живого ощущения собственной роли настоятеля: в молодом монашеском ордене, чувствовал он, необходимо создать атмосферу героической щедрости самоотречения, всецелого совершенства служения. Потом никогда не поздно будет смягчить все то, что может показаться в этих требованиях чрезмерным для общей массы монашествующих. «Сначала один совершает пустяк, потом другой добавляет к нему что-то свое, и так, что вначале было терпимо, становится невыносимым», – вот как оправдывал он суровую епитимью, наложенную на четверых отцов римской коллегии, за то что те взяли с собой еду при посещении семи церквей[177]. Сам он, прежде чем построить часть стены на вилле, хотел тщательно проверить вместе с Камарой, не приуготовит ли это путь будущему ослаблению бедности.
Применение средств подготовки
Но где, скажем мы, во всем этом отводится место божественной благодати? Разве это не просто аскетизм? В своей собственной духовной жизни св. Игнатий не забывает главнейшей роли благодати. После сказанного о глубоко мистическом характере этой жизни это совершенно ясно. Теперь мы даже заранее можем быть уверены, что он не забудет о ней и как руководитель и воспитатель душ. И в самом деле, если он мало побуждает к долгим молитвам, то без конца внушает своим ученикам необходимость непрестанных обращений к Богу, близости к Богу даже в гуще дел, неустанно вспоминает о первенстве духовных и благодатных дел во всем. Как только он встречается с более или менее значительной трудностью, более или менее сложным вопросом, он сразу прибегает именно к молитве, дабы обрести свет и благодать. При этом он также просит о молитве других людей, а также совершает мессы сам и просит других, прежде чем принять какое-либо решение. Поэтому как в переписке, так и в Конституциях так часто повторяется выражение «рассудить во Господе», «как представится во Господе». Эти похожие друг на друга выражения на каждой странице завершают приказы и указания или служат им оговорками: Игнатий велит сделать нечто, «если только по обращении к Господу в молитве не будет сочтено во Господе, что ради вящего служения и вящей славы Божией лучше будет поступить иначе». Например, желая узнать, к чему чувствует склонность кто-то из его подчиненных (при условии безразличия воли), он, по словам Гонсалвишада Камары[178], поступал так: «Он поручал ему сотворить молитву или совершить мессу, потом ответить письменно на три вопроса: готов ли он отправиться туда, куда пошлет его послушание; чувствует ли склонность туда отправиться; если бы он был свободен, то что бы выбрал». Заметим, что Игнатий делает упор, прежде всего, на молитве, творимой для обретения ясности (lumiere), – более, чем на утешениях и внутренних движениях, которыми Бог может являть Свою волю. В конце жизни он уточняет свою мысль по этому поводу в любопытном письме Рамиресу де Вергаре, который думал о вступлении в Общество, но колебался, не находя, что чувствует к этому достаточно сильную внутреннюю склонность[179]: «Святой Дух научит нас лучше, чем кто-либо другой, с любовью вкушать и с наслаждением исполнять то, что, как подсказывает нам разум, способствует вящему служению и славе Божией; хотя и верно, что, дабы делать вещи лучшие и более совершенные, побуждений разума достаточно; другое побуждение, побуждение воли [ощущение склонности], пусть и не предшествует решению и исполнению, но может за ними следовать, ибо так Господь Бог наш может вознаградить наше упование на Божий Промысл и полное самоотречение и отказ от собственных утешений, воздавая за них великой радостью и наслаждением и тем большим изобилием духовных утешений, чем меньше мы на них притязаем и чем чище ищем только Его славы и довольства». Из этих строк, в которых читатель без труда узнает сложный стиль писем, писанных самим Игнатием, явственно следует: по его мнению, воззвав к помощи Святого Духа, нужно суметь решиться на то, что (как подсказывает нам просвещенный верой благодатный разум) лучше служит Богу; при этом не следует ожидать внутренних наслаждений, чье отсутствие нужно уметь принимать, – впрочем, за это самоотречение Бог часто вознаграждает нас после еще большим обилием утешений.
Таким образом, в заметках тех, кто мог наблюдать поведение святого, как и в его собственных указаниях, упор делается на участии человека, на усилиях, которые тот должен приложить, на средствах, которые он должен применить. Но это, я думаю, следствие того чувства практического реализма, которое мы в нем уже отмечали: он замечает, что чаще всего людям не хватает не обращения к молитве, но мужества прилагать те усилия и выносить тот тяжкий труд, каких требует каждодневная борьба с самим собой. Дело не в нехватке благодати, недостаточном ее обилии или недостаточной ее силе. Дело в нас, ибо мы недостаточно мужественны и упорны в своем содействии благодати. Вот почему Игнатий, привыкший устремляться прямо к самому главному и имевший дело с душами, уже посвященными в молитвенную жизнь и не забывающими обращаться к Богу, сосредотачивает свои увещевания на необходимости этих личных усилий.
Было бы, впрочем, полным заблуждением рассматривать этот суровый и трудный аспект игнатианской формации обособленно, в отрыве не только от божественной помощи, позволяющей принимать ее мужественно и радостно, но и от всей атмосферы любви, доброты, деликатности, широты кругозора, поощрения начинаний, в которой совершались эти искусы, епитимьи, испытания совести и порицания.
На самом деле товарищи и ученики горячо любили Игнатия: известны излияния Ксаверия в письмах, написанных из глубин Востока; известно, что он проливал слезы, перечитывая в письмах своего «единственного отца» изъявления любви к нему. Известно также, как страстно все, например, Канизий, жаждали счастья пожить, хотя бы немного, вблизи от него, у него на глазах, под его непосредственным руководством. Нужно добавить, что Игнатий искал этой любви, внимательно следя за тем, чтобы не утрачивать сердечной близости со своими подчиненными. Мы даже удивляемся, видя, как он систематически отдает неприятные распоряжения через других. Отец наш, говорит Гонсалвиш, «всегда более склоняется к любви, до такой степени, что кажется, он весь любовь; кроме того, он так любим всеми, что в Обществе не сыскать человека, который не питал бы к нему великой любви и не ощущал себя горячо любимым. Эту любовь питает многое: 1) великое радушие отца; 2) его великая забота о здоровье каждого; 3) у отца есть обычай никогда не сообщать самостоятельно те вещи, которые могут вызвать у подчиненного злость, но передавать их всегда через другого, чтобы подчиненный не подумал, что они исходят от него; напротив, то, что должно доставить удовольствие, отец делает сам»[180]. И в другом месте: «Желая сделать кому-либо замечание, он просит об этом кого-нибудь другого, чтобы не утратить любовь порицаемого»[181]. Это, очевидно, следует понимать как обобщение: ведь мы видели, что, когда речь шла о людях, в которых он был уверен, таких, как Лаинес или Надаль, Игнатий без колебаний самостоятельно делал им самые болезненные упреки. Тем не менее эта его забота знаменательна: он, без сомнения, считал, что при подготовке монашествующих, по крайней мере, тех, чье призвание окрепло еще не полностью, им не так опасно испытывать досаду на посредника, как потерять любовь и доверие к своему главному настоятелю.
