Впрочем, в этой любви к подчиненным, глубокой и мужественной, не было ничего напускного и поддельного. Нужно было видеть его материнскую нежность к больным, к молодым послушникам, поступающим в Санта-Мария делла Страда: всем известна его снисходительность, можно сказать, почти мягкость к шалостям Рибаденейры, но это не единственный пример; в заметках Гонсалвиша приводится много других. Особенно ярко сказывается любовь Игнатия в его отношении к искушаемым: «Сегодня [22 января], – говорит нам Гонсалвиш, – отец позвал искушаемого брата и провел с ним два часа, чтобы уговорить его признаться, почему он хочет уйти; и, подозревая, что речь идет о каком-то грехе, совершенном в миру, отец рассказал ему часть своей собственной жизни и даже то дурное, что совершил, чтобы избавить его от стыда, и тогда он действительно открыл причину своего искушения (которая была пустяковой) отцу, который уверял его, что не пойдет есть, пока ее не узнает»[182]. Отметив разнообразие средств, которые применял святой, чтобы добиться от своих сыновей преуспеяния в добродетели, Рибаденейра также[183] прибавляет: «Но главным среди них было покорение их сердец сладчайшей и нежнейшей отцовской любовью, ибо он и вправду был нежным и любящим отцом всем своим сыновьям… Он с великим радушием и чудесной благосклонностью принимал всех своих подчиненных, когда те приходили к нему… Он никогда не допускал ни одного обидного или колкого слова в адрес тех, кого исправлял… Он был очень внимателен к доброму имени всех своих подчиненных, всегда говоря о них хорошо, являя свое доброе мнение о каждом, не раскрывая ничьих прегрешений, помимо случаев крайней необходимости, когда был вынужден с кем-то посоветоваться… Он сурово наказывал тех, кто плохо говорил о своих братьях… Если кто-то ощущал искушение или испытание какой-либо бурной страстью, он поддерживал его с невероятным терпением, пока тот не приходил в себя и не осознавал происходящее… Он навсегда предавал забвению те ошибки, которые его подчиненные признавали и открывали ему с полным доверием: в этом его деликатность и отеческая доброта были воистину невероятны: можно было быть уверенным, что ни в его словах, ни в его делах, ни в его отношении, ни в его сердце не осталось даже следа, даже воспоминания об этих ошибках – словно их никогда и не было… Он проявлял великую заботу о здоровье и утешении каждого из своих подопечных… Его любовь проявлялась в том, что он не возлагал на своих сыновей большего, чем они с легкостью могли вынести, а также в том доверии, какое он выказывал тем, кому поручал важные дела, предоставляя им полную свободу действий, полагаясь на их ответственность и позволяя им действовать по своим способностям, к советам же своим он прибавлял: на месте вы лучше увидите, что надлежит делать».
Мы видим в этих последних словах его доброту и деликатность, которые уже подчеркивали. Игнатий желает глубоко знать тех, кем должен руководить: отсюда и то значение, какое он придает, как на практике, так и позднее, в Конституциях, открытию совести, сыновнему доверию к настоятелям, от которых у подчиненных не должно быть секретов. Причина этого требования не столько в деловой пользе этого совершенного знания, сколько в стремлении к личной безопасности и благу того, кого можно было, познав до глубины, направить в соответствии с его возможностями, не рискуя подвергнуть его опасностям или трудностям, превышающим его силы. Он хвалит и одобряет тех, у кого нет иной склонности, кроме склонности к послушанию, таких, «как Надаль, который на днях письменно заявил, когда речь зашла о том, чтобы он отправился в Лоретто, что склоняется лишь к тому, чтобы ни к чему не склоняться», или Манар, или Ферран, о котором он никогда не мог узнать, к чему он склоняется более. Но со своей стороны он стремится узнать как можно точнее естественные склонности каждого, чтобы в большей мере учитывать их в своих поручениях. «От всех, – говорил он, – я жажду полного безразличия; затем, при условии послушания и самоотречения со стороны подчиненных, я с радостью следую их склонностям»[184]. Отсюда также его обычай после прегрешения не назначать наказание виновному, но предлагать ему выбрать его самому – и даже смягчать его, если оно казалось Игнатию чрезмерно суровым[185]. Отсюда также, в вопросе телесных дел самоумерщвления и смирения, его стремление, чтобы каждый сам предлагал их для себя, и нежелание назначать дела такого рода силой авторитета. Хотя, впрочем, он очень щедро дозволял их в тех случаях, когда это не угрожало ни святости, ни назидательности, и очень восхвалял святые безумства (santas locuras), напоминавшие ему те, что некогда совершал он сам и его первые товарищи[186]. Гонсалвиш в своих заметках не перестает восхищаться (espantar) тем благоразумием, с каким его настоятель умеет поочередно применять и соизмерять с состоянием каждого человека строгость и снисходительность, твердость и мягкость.
Столь же деликатно подходит он и к разоблачению иллюзий, и к предостережению от всевозможных пристрастий даже к чему-то очень хорошему. Мы уже видели, как он отнесся к стремлению Овьедо жить в уединении; в письме Адрианссенсу, человеку, пребывавшему в тесном единении с Богом и написавшему прекрасную книгу о божественных внушениях, он велел написать, что «ждать внутреннего побуждения, которое бы его подтолкнуло [кдействию], как кажется, не подобает, из-за [опасности] иллюзий и искушения Бога»[187]. Что он думал о видениях и знамениях благоговения, таких, как слезы, мы также уже рассматривали в связи с тем, какое место занимали эти дары в его собственной жизни. Последний штрих: в 1554 г. все тот же Адрианссенс советуется с ним по поводу одного своего монашествующего, страдающего по ночам от одержимости и нападений дьявола. 24 июля, поскольку Игнатий болен, Поланко отвечает: «Со многими людьми случаются многие вещи, которые в действительности происходят у них внутри, в их воображении, и которые куда меньше бывают порождены злыми духами, чем определенными естественными страхами или внешними влияниями». 27 сентября Игнатий смог дать совет «не тревожиться, не вставать из-за этих шумов и не терять из-за этого сна: дьявол ни на что не способен без соизволения Божия; если, однако, какие-то из этих страхов вызваны телесной комплекцией, склоняющей к меланхолии, нужно обратиться к врачу»[188].
Тут же упоминает Рибаденейра и широту кругозора Игнатия, не подавлявшего никакую инициативу, предоставлявшего, особенно тем, кого отправлял далеко, свободу принимать решения на месте, изменять даже уже полученные указания в непредвиденных обстоятельствах. Случай Манара типичен[189]. В конце 1554 г. он был направлен в Лоретто в качестве настоятеля, чтобы основать там коллегию, и перед отбытием пошел вместе с товарищами получить благословение Игнатия. Не ожидая более увидеть его на земле, он долго смотрит на него, запоминая его лицо и глаза. В это время Игнатий ничего не говорит, не желая унижать нового настоятеля перед его подчиненными. Но, сочтя излишним это ласковое любопытство Манара, он велит Поланко задержать его, и тот, со своей стороны, велит ему в качестве покаяния каждый день совершать испытание совести на предмет того, не слишком ли он во время разговора сосредоточивал свой взгляд на лице человека, которого должен почитать, а позже творить молитву «Отче наш» или «Радуйся, Мария!», и каждый раз, как будет писать ему (то есть каждую неделю), докладывать, совершал ли он это дело покаяния. Это продолжалось пятнадцать месяцев. Лишь после этого Игнатий велел ему остановиться.
Однако тому же человеку, с которым он обошелся так строго (есть искушение сказать «как с маленьким мальчиком»), на вопрос, какие правила ему следует установить в коллегии, поскольку правила Римской коллегии оказались в условиях Лоретто практически неприменимы, Игнатий отвечает: «Оливерио, поступай согласно тому, что видел здесь, и что внушит тебе помазание [Святого Духа]; сообразуй правила с обстоятельствами, как сможешь». Он спрашивает, как распределить домашние обязанности между общниками: «Оливерио, шей одежду из того, что имеешь; только дай знать, как ты поступил». Манар добавляет: «Однажды мне случилось поступить вопреки приказу, полученному письменно. Я дал ему знать, что поступил так потому, что он представился моему взору и мне показалось, что я слышу его слова: “Поступай, как считаешь нужным, ибо, будь я здесь, я бы велел тебе поступать именно так”». Игнатий отвечает ему, что он сделал хорошо: «Должность вверяет человек, но различение духов дает Бог. Я хочу, чтобы в будущем ты без угрызений совести поступал так, как сочтешь нужным ввиду обстоятельств, лишь бы это не противоречило правилам и указаниям».
Последняя характерная особенность духовной подготовки Игнатия – это смелость испытаний или искусов, которым он подвергает послушников и молодых монашествующих, в сочетании со строгой осмотрительностью, чтобы отвести от них то, что могло бы отвратить их от подлинного духа их призвания. Мы видели[190], что уже в самых первых набросках Конституций, как и в их окончательном тексте, предусмотрено, чтобы кандидаты в члены Общества не только совершали Упражнения и некоторое время исполняли самые скромные домашние обязанности, но еще два месяца служили бедным в «госпиталях» и паломничали пешком, прося подаяния. Это двойное испытание явно напоминает те упражнения в самоотречении, которые совершал Игнатий и его первые товарищи: служение в «госпиталях» и многочисленные странствия в нищете. Эти взгляды на новициат и подготовку монашествующих отличаются большой смелостью и значительной новизной: жизнь в отрыве не только от внешнего мира и его случайностей, но и от прочих членов общины и от старших монашествующих была в новициатах старинных орденов незыблемой традицией и важнейшим условием серьезной формации. Еще сегодня некоторые священники и монашествующие не могут смотреть без искреннего изумления (там, где такие искусы возможны), как послушники-иезуиты по двое, без присмотра, уходят служить в больницах и странствовать дорогами бедных паломников. Если мы вспомним, каковы были тогда «госпитали» и на какие встречи на больших дорогах обрекали себя бедные молодые странники[191], то мы тем более признаем смелость подобного предписания.
