— Спокойной ночи! — послышалось из коридора.
— Всего!
Некоторое время мы еще сидели, говорили о том, о сем, наверное излишне громко, и вдруг без четверти восемь — Йооп как раз травил один из своих анекдотов — дверь открывается, и на пороге стоит дед.
— Доброе утро! — сконфуженно пробормотал он. — Это что же, я опоздал?
— Что ты, дедушка, ты спал всего лишь час, — успокоила его Анни. — Ночь еще впереди.
— А я уж и постель прибрал, — огорчился дед.
— Ничего, разберешь снова. Иди ложись.
— Да мне больше не хочется. — Дедушка озабоченно покачал головой и погрозил сам себе пальцем. — А я и чувствую, что-то не то.
Он зашаркал на свою половину, понурый и, по всему видать, расстроенный. Ну как же, его отработанная система дала сбой. Однако через несколько минут он, наверстывая упущенное время, уже посапывал в своей постели навстречу заветному часу пробуждения и треклятому завтраку.
Ливерпуль
Только я опустил бюллетень в урну и направился к выходу, как в избирательный участок вошел какой-то человек и, взяв меня за рукав, обратился ко мне по-английски: мол, что тут происходит. По его глазам можно было понять, что он ищет чего-нибудь веселенького, поэтому я спешно освободил его от иллюзорных надежд. Когда мой ответ наконец дошел до его сознания, он повернулся спиной к этому образцу нашей демократии и вместе со мной вышел на улицу. Это был полноватый мужчина лет сорока с лишним, в ладном костюме и с характерной походкой, отличающей туриста. Я хотел было отвязаться от него, но он неожиданно сказал:
— А я Брабант освобождал. Не в одиночку, конечно…
Он улыбнулся и протянул мне раскрытый портсигар. Я понял, что теперь от него так просто не отделаешься, ведь, с одной стороны, я в неоплатном долгу перед ним за освобождение, да и сигарета опять же накладывает некоторые обязательства.
— Are you from London?[34] — спросил я, чтобы как-то начать разговор.
— Я родился в Лондоне, — кивнул он.
— Красивый город, — продолжил я из вежливости.
— Отвратительная дыра, — сказал он таким тоном, что возразить ему было просто невозможно. — Я живу в Ливерпуле.
— Ну, уж это наверняка красивый город, — вставил я, полагая, что имею дело с патриотом родного очага.
Он на секунду задумался и с расстановкой, взвешивая каждое слово, проговорил:
— Ливерпуль — это самое проклятущее место на земле. Там обитают исключительно гномы, чокнутые и призраки в дождевиках. А вонища — до кишок достанет. Несколько раз в день эти монстры хлебают какое-то месиво и называют его пищей. Никогда не ездите в Ливерпуль. Разве что в поисках места, где можно повеситься. Для этого он сгодится. Он просто создан для этого.
Он достал из внутреннего кармана любительский снимок: блондинка с таким взглядом, словно она боится, как бы фотограф во время работы не стащил столовое серебро.
— My wife.[35]
— Очень милая.
— Ведьма, каких только поискать, — решительно заявил он, — я с ней света белого не вижу. И ничего не поделаешь, жена есть жена.
Мы молча шагали дальше. Ему ведь все равно ничем не поможешь. Но вот что приводило меня в замешательство: никак он не соответствовал хрестоматийному образу англичанина-патриота, к которому я привык еще со школьной скамьи.
— Вот Амстердам — это прелесть, — романтически восхищался он. — Настоящая северная Венеция.
Этот вывод прозвучал несколько натянуто, будто он подсмотрел его в туристическом проспекте, но тем не менее я кивнул в знак того, что у нас наконец нашлось хоть что-то общее.
— И народ такой приветливый, — продолжал он. — Взять, к примеру, вас! Вы сразу сказали, что моя жена вам понравилась, хотя и слепому видно, что… Ну да ладно — ведь это так мило с вашей стороны. И все люди здесь такие. Я уже третий день в Амстердаме и не встретил ни одного грубияна. Всем тут нравится Лондон. Абсолютно всем. И каждый, я уверен, будет утверждать, что Ливерпуль тоже хороший город. Ах, какое душевное совершенство!
Я потупился, словно девочка, которую похвалили за нарядную обновку. Мы уже подошли к моему дому, и я лихорадочно соображал, как бы с ним распрощаться.
— А вы знаете стишок про Джека Хорнера? — неожиданно спросил он. — Старинный детский стишок, но в нем — весь англичанин.
Маленький Джек Хорнер,
Сел он в уголок,
Уплетает смачно
Рождественский пирог.
Выковырнув сливу,
Съел ее малец,
Рот поплыл в улыбке:
«Джекки — молодец!»
И все мы такие. Давайте посмотрим хотя бы на развитие мировой политики за последнее столетие.
— Мне сюда, — сказал я.
— Что ж, до свидания. Только избегайте Ливерпуля.
В силу необходимости
Я поселился под Зальцбургом в небольшой деревушке под названием Лофер, затерявшейся в одной из бесчисленных живописных долин, какие часто можно увидеть в австрийских развлекательных фильмах. Куда ни глянь — вершины гор-великанов, укутанные в шелковые накидки облаков, заставляют тебя проникнуться величием сотворенного природой грандиозного полотна и в то же время, как пишут в туристических проспектах, осознать, «насколько малы и беспомощны люди». Похожая картина открывалась и перед Адольфом Гитлером, жившим неподалеку в Берхтесгадене; правда, как вспоминают очевидцы, он не обременял себя подобного рода мыслями, однако же это не избавило его от бесславного конца.
У подножия этих исполинов по-настоящему чувствуешь свою ничтожность. В какой-то мере тут виноват и Хоудфис из Южного района Амстердама, с которым мы столкнулись нос к носу уже через час по прибытии в деревню.
— Нет, послушайте, вот это сюрприз! — просиял он и затряс мою руку так же, как в свое время, наверное, доктор Ливингстон, повстречавший Стэнли.[36]
— Привет, Хоудфис, — сказал я, слегка ошеломленный такой сердечностью, ведь у нас в общем-то шапочное знакомство. Иной раз я вижу его в одном из кафе на Калферстраат, а еще знаю, что он несколько лет изучал древние языки, но сейчас занимается рекламой. Приятели по неведомой мне причине зовут его Хаппи, я же так и не пошел дальше Хоудфиса.[37]
— Слушай, я как раз собираюсь выпить чашку кофе. Ты не составишь мне компанию? — спросил я.
— Ну конечно же! — обрадовался он, словно ребенок, которому предложили поехать в большой город на ярмарку.
На столике в кафе стояла подставочка с сухими крендельками.
— Аппетитные какие, — с намеком заметил Хоудфис. — Возьми попробуй.
— Спасибо, с удовольствием, непременно отведаю, — продолжал он все тем же высокопарным слогом. — Покорнейше благодарю.
И тут же с крокодильей жадностью запихнул в рот кренделек.
Прожевав, он с напряженным ожиданием посмотрел на меня и спросил:
— У тебя не найдется сотни гульденов в долг?
Я отрицательно покачал головой. Не оттого, что не хотел дать, а просто не мог. Вы наверняка знаете, как обстоят дела с отпускными финансами. Поначалу соришь деньгами направо-налево; а к концу приходится уже латать дыры в бюджете и затягивать потуже поясок. По счастью, мы заплатили за гостиницу и за стол вперед. Но любые поползновения на внесметные расходы приходится отвергать решительной рукой. Попадаешь в прямо-таки блокадную атмосферу: сигареты по выдаче, всякие там рюмочные и дегустационные заведения обходишь стороной, передвигаешься пешочком — так оно ничего не стоит, кофе пьешь где подешевле. И все время отчаянно надеешься, что чаевые в гостинице включены в сервис. В конце концов начинаешь скучать по щедрой беспечности родного Амстердама.
— Здесь в окрестностях Зальцбурга есть одно казино, — сказал Хоудфис. — Так вот я зашел туда на прошлой неделе и…
— …и проигрался подчистую? — предположил я.
— Подчистую, — кивнул он.
Как выяснилось, его положение было куда драматичнее нашего, потому что располагал он лишь билетом на самолет, без права перенесения даты вылета, да номером в гостинице с оплаченным завтраком, так что был вынужден довольствоваться единожды в сутки парой кусочков хлеба с джемом. — Тут неподалеку я обнаружил сад, можно время от времени разжиться яблочками. Чего уж, мне осталось-то всего до первого августа… А там домой.
Да, не очень-то радостно, когда земляк попадает на чужбине в беду. Скрепя сердце мы поставили его на табачное довольствие, а вот денег на пропитание выделить ему не могли. Надо было что-то предпринять. Теперь, когда подходит время обеда или ужина, Хоудфис располагается на балконе нашего номера, откуда хорошо видна большая терраса. Там, внизу, на воздухе обычно накрывают столики.
И теперь всякий раз, когда мы с женой обедаем или ужинаем, я знаю, что по нашим тарелкам блуждает преисполненный экстатического восторга взор Хоудфиса. При мне теперь всегда большой желтый конверт, куда я, улучив благоприятный момент, запихиваю что-нибудь из съестного — рыбешку, кусочек мяса, картофелину, салат. Провернув эту операцию, я бросаю взгляд наверх и вижу его там, сияющего и благодарно кланяющегося. Порой он украдкой, жестами, пытается подсказать мне, чего бы ему еще хотелось.
