Этот выход дали журнал «Новый путь», религиозно-философские собрания и общество того же названия. Сумело ли тогдашнее собрание интеллектуалов найти новый путь к Богу? Оглядываясь в прошлое, даже самые благосклонные историки не могут отыскать существенных находок. Тот же Маковский вспоминает:
Если церковь времен Победоносцева и была закоснелой, неспособной воспрянуть к новой жизни, то верно и то, что интеллигенция, несмотря на ум и талант ее вождей, недостаточно созрела еще, чтобы предпринять что-то вроде реформы для углубления православия. Было слишком рано…
Зинаида Гиппиус много пишет в эту пору стихов и прозы о Боге, ищет путей к Богу. Божественному посвящены десятки ее стихотворений. Но и Дьявол всегда неподалеку со своими соблазнами, со своим «крестом чувственности»:
И сердце снова жаждетТаинственных утех…Зачем оно так страждет,Зачем так любит грех?О, мудрый Соблазнитель!Злой Дух, ужели ты —Непонятый УчительВеликой красоты?
В 1899 году были напечатаны стихотворения Гиппиус, имевшие самый шумный успех — успех скандала. Одно из них («Песня») было проникнуто мечтой о чуде:
И это желанье не знаю откудаПришло, откуда,Но сердце хочет и просит чуда,Чуда!О, пусть будет то, чего не бывает,Никогда не бывает:Мне бледное небо чудес обещает,Оно обещает.
В другом, еще более знаменитом стихотворении той поры Зинаида заявляла, что «любит себя, как Бога». Воспоминание об этом скандальном заявлении петербургские читатели и слушатели сохранили на всю жизнь. Очень уже немолодая Тэффи рассказывала в Биаррице совсем старенькой Гиппиус, как они с сестренкой (будущей Миррой Лохвицкой) обмирали в детстве, слушая эти стихи. Старый Бунин вспомнил их в Париже у гроба Гиппиус и рассказал жене, как он услышал эти строки впервые полвека назад из уст самой Зинаиды на ее выступлении:
Она была вся в белом, с рукавами до полу и когда поднимала руки — было похоже на крылья. Это было, когда она читала: «Я люблю себя, как Бога!», и зал разделился — свистки и гром аплодисментов…
Стихи Гиппиус пользовались большой популярностью и были тепло приняты критикой. В 1904 году, после выхода ее «Собрания стихов» поэт и критик Иннокентий Анненский писал: «Я люблю эту книгу за ее певучую отвлеченность… в ее схемах всегда сквозит или тревога, или несказанность, или мучительные качания маятника в сердце». Критика спорила об этой «отвлеченности», рациональности и даже холодности стихов Гиппиус, но никто не отрицал ни тревоги, ни воли. Сергей Маковский так говорил о них в своем очерке:
Элемент воли в поэзии Гиппиус неотделим от эмоциональной встревоженности. Даже профетическая тревога звучит у нее непререкаемым приказом. Оттого ее стихи так жестки порой, словно выжжены царской водкой на металлической поверхности: недаром называет она свой дух «стальным».
Вот оно, точное определение «стальной», а отнюдь не просто «железной женщины» серебряного века. Да и какой «железной женщиной» была, скажем, берберовская Мура Будберг, главная любовь сентиментального Горького, явившаяся к нему чуть не напрямую из подвала ГПУ, чтоб влиться в веселый хоровод его чекистских дам? Вот зеленоглазая Зинаида с ее непримиримостью и верностью свободе, с ее жестким стихом и седою косой девственницы — вот эта уж точно была стальной!
Как и все русские интеллигенты, мятущаяся Зинаида ждала чудес. Неистово жаждала новой свободы и Второго пришествия. Вот как писал об этом ее секретарь, поэт Злобин:
Вот она — в своей петербургской гостиной или парижском «салоне»… Кто, глядя на эту нарумяненную даму, лениво закуривающую тонкую надушенную папиросу, на эту брезгливую декадентку, мог бы сказать, что она способна живой закопаться в землю, как закапывались в ожидании Второго пришествия раскольники… среди русских поэтов XX века по силе и глубине переживания вряд ли найдется ей равный. Напряженная страстность некоторых ее стихотворений поражает. Откуда этот огонь, эта нечеловеческая любовь и ненависть? Нет, Второго пришествия, какого ждали раскольники, она не ждала, но какого-то другого равного ему по силе события ждала. И дождалась: в России грянула революция…
Она ждала свободы, но ждала и беды — пророчила гибель ненавистному городу Петра:
Нет! Ты утонешь в тине черной,Проклятый город, Божий враг!И червь болотный, червь упорныйИзъест твой каменный костяк!
Это было написано в 1909-м. Жизнь тогда была вольной, насыщенной событиями, метаниями, странствиями (с 1906-го до 1914-го супруги Мережковские по большей части жили за границей, где Зинаида купила квартиру в парижском районе Пасси).
Конечно, бывали у нее за эти годы самые разнообразные увлечения, в том числе и любовные, вполне донжуанские (маленькая англичанка-композиторша, которая писала музыку для драмы Мережковского и одновременно предавалась любви с Зинаидой; была также некая француженка Аньес).
В 1914-м грянула Великая война, а потом, наконец, и долгожданная революция, но бескорыстные неопытные демократы (среди которых были у Мережковских и друзья и поклонники) продержались у власти недолго. К власти пришли большевики. Чтобы привести петербургских жителей к повиновению, они реквизировали все продукты питания, и только тому, кто готов был сотрудничать с ними, разрешено было на брюхе ползти за нищенской пайкой. Вот тогда Зинаида и вспомнила о своем десятилетней давности пророчестве:
В минуты вещих одиночествЯ проклял берег твой, Нева.И вот, сбылись моих пророчествНеосторожные слова.Мой город строгий, город милый!Я ненавидел — но тебя ль?Я ненавидел плен твой стылый,Твою покорную печаль.………………………………..Свершилось! В гнили, в мутной пенеПолузадушенный — лежишь.На теле вспухшем сини тени,Закрыты очи, в сердце тишь………………………………….Чей нужен бич, чье злое слово,Каких морей последний вал,Чтоб Петербург, дитя Петрово,В победном пламени восстал?
Будущее не внушало надежды, настоящее было позорным. Интеллигенты бежали за пайкой — к Горькому, к его гражданской жене, комиссарше Андреевой, к народному комиссару Луначарскому. Бенуа усердно служил и азартно скупал подешевевший антиквариат; то ли испуганный, то ли обманутый Блок в новой поэме поместил во главе шайки большевистских бандитов самого Христа; реализовал свой талант руководства поэзией Брюсов…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
