Здесь он сделал паузу в своем повествовании. Его глаза так и метались. Я знал, что он ждет, когда я спрошу: «А что потом?» Я боролся с собой, чтобы не выдать своих чувств. Слова, которых он ждал, застряли у меня в глотке. Я думал только о девочке, сидящей на краю кровати, возможно полураздетой, и покусывающей печенье. «Reste-lа, p’tite, je reviens toute de suite»[136], – возможно, сказала женщина, закрывая за собой дверь.
Наконец после паузы, показавшейся мне вечностью, я услышал, как спрашиваю у него: «Eh bien, что потом?»
«Что потом? – воскликнул он, и в его глазах живо вспыхнул вурдалачий огонь. – Je l’ai eue[137], вот что!»
При этих словах я почувствовал, что волосы мои встали дыбом. Передо мной был уже не Морикан, а сам Сатана.
Дожди не прекращались, протечки усиливались, стены всё мокли и мокли, мокрицы всё плодились и размножались. Горизонт теперь был полностью затянут; ветер завывал, как фурия. С тыльной стороны обеих студий стояло три высоких эвкалипта; под натиском бури они гнулись чуть ли не в три погибели. Воспаленному сознанию Морикана они представлялись тремя демонами, которые тысячью своих рук выбивают чудовищную барабанную дробь по его черепной коробке. И в самом деле, куда бы он ни глянул, везде была лишь стена воды да лес качающихся, мотающихся, сгибающихся стволов. Вдобавок то, что больше всего его донимало, – стоны и завыванья ветра, эти свистящие, скрипящие, шипящие звуки, которые никогда не ослабевали. Для любого другого человека, в здравом уме, все это было грандиозно, великолепно, абсолютно опьяняюще. Иной чувствовал бы себя восхитительно беспомощным, ничего не значащим, всего лишь резиновой куклой, если не меньше. Отважиться выйти наружу в самую круговерть означало быть сбитым с ног. В этом было что-то сумасшедшее. Единственное, что оставалось, – это переждать, пока все не стихнет. Буря должна была умереть от собственной ярости.
Но Морикан не мог ждать. Он дошел до ручки. Однажды он явился к нам во второй половине дня – уже было темно, – говоря, что не вынесет этого ни минуты больше.
– Это какой-то ад! – воскликнул он. – Где еще в мире могут быть такие дожди?! C’est fou![138]
За ужином, опять заладив о своих несчастьях, он вдруг расплакался. Просил меня, скорее умолял, сделать что-нибудь, чтобы облегчить его муки. Он призывал и заклинал так, как будто я каменный. Слушать его было настоящей пыткой.
– Что я могу сделать? – сказал я. – Что, по-вашему, я должен сделать?
– Отвезите меня в Монтерей. Положите в больницу. Я должен выбраться отсюда.
– Отлично, – сказал я. – Это я сделаю. Отвезу вас, как только мы сможем спуститься с этого холма.
Что это значит? – хотел он понять. Невольный ужас отобразился на его лице.
Я объяснил, что не только моя машина сломана, но что дорога до шоссе заблокирована валунами; прежде чем мы позволим себе даже саму мысль о поездке, должна затихнуть буря.
Это только усугубило его отчаяние.
– Придумайте, придумайте! – молил он. – Должен же быть какой-то способ выбраться отсюда. Неужели вы хотите, чтобы я окончательно сошел с ума?
Единственное, что оставалось, – это дойти по дороге пешком до шоссе и оставить в почтовом ящике записку для почтальона, чтобы тот доставил ее Лайлику. Почта еще работала. Весь день напролет, до самой ночи, дорожная бригада расчищала трассу. Я знал, что Лайлик доберется до нас, если только это будет в человеческих силах. Что касается валунов, заблокировавших нижнюю часть дороги, мне лишь оставалось молиться, чтобы какой-нибудь титан столкнул их на обочину.
Так что я отправился вниз, послал письмо, подчеркнув, что это вопрос жизни и смерти, и предупредил Морикана, чтобы был наготове. Я попросил Лайлика приехать наутро, в шесть часов или, может, написал я, в пять тридцать. Я полагал, что к этому времени буря поутихнет и какие-то валуны будут убраны.
Той ночью, своей последней ночью у нас, Морикан отказался возвращаться к себе в каморку. Он решил просидеть до утра в кресле. Мы продержали его за столом сколько смогли, потчуя, сколько хватило, едой и питьем, и наконец, уже под утро, пожелали ему спокойной ночи. Комната у нас была только одна, и кровать стояла посередке. Мы забрались под одеяло и попытались заснуть. На столе мерцала крошечная лампа – Морикан же сидел в большом кресле, укутанный в пальто и кашне, в шляпе, надвинутой до бровей. Огонь потух, и, хотя все окна были закрыты, в комнате скоро стало сыро и зябко. Снаружи продолжал свистеть ветер, но мне казалось, что дождь ослабевает.
Естественно, я не мог заснуть. Я лежал затаившись и слушал бормотание нашего гостя. Он то и дело тяжко вздыхал и повторял: «Mon Dieu, mon Dieu! Когда это кончится?» или «Quelle supplice!»[139]
Около пяти утра я вылез из постели, засветил лампы, поставил на плиту кофе и оделся. Было еще темно, но буря утихла. Дул просто нормальный сильный ветер, который прогнал дождь.
Когда я спросил Морикана, как он себя чувствует, он застонал. Такой ночи в его жизни еще не было. С ним кончено. Он надеялся, что у него хватит сил протянуть до госпиталя.
Пока мы глотали горячий кофе, он унюхал бекон с яичницей. Это дало ему минутное облегчение.
– J’adore ça[140], – сказал он, потирая руки.
Затем его вдруг охватила паника. Откуда мы знаем, что Лайлик приедет?
– Он приедет, не бойтесь, – сказал я. – Он сквозь ад пройдет, чтобы спасти вас.
– Qui, c’est un chic type. Un vrai ami[141].
К этому времени моя жена была уже одета – накрывала на стол, топила плиту, подавала бекон с яичницей.
– Все будет хорошо, – сказала она. – Вот увидите, Лайлик приедет через пару минут. – Она говорила с ним, как с маленьким ребенком. («Не волнуйся, родной, мамочка здесь, ничего с тобой не случится».)
Поддавшись драматическому порыву, я вдруг решил зажечь фонарь и подняться на дорогу над нами, чтобы посигналить Лайлику. Взобравшись на холм, я услышал, как внизу фырчит его автомобиль, возможно, на повороте возле дома Рузвельтов. Я помахал фонарем и в приступе полного восторга заорал во всю глотку. Должно быть, он заметил фонарь, потому что тут же раздался гудок его клаксона, и несколько мгновений спустя показался его автомобиль, дымя и фырча, как раненый дракон.
– Господи! – крикнул я. – Какое счастье! Ты смог! Потрясающе! – И крепко его обнял.
– Внизу пришлось туговато, – сказал он. – Сам не знаю, как я убрал с дороги те камни. К счастью, у меня был с собой ломик… Как Морикан? Встал уже?
– Встал?! Да он и не ложился. Пойдем, выпьешь чашечку кофе. Ты завтракал?
Он не завтракал. Даже кофе не пил.
Когда мы вошли, в комнате был Морикан, полный радужных надежд. Казалось, он вполне ожил. Он поприветствовал Лайлика, и слезы навернулись ему на глаза.
– C’est la fin[142], – сказал он. – Как хорошо, что вы приехали! Вы святой человек.
Пора было двигаться в путь.
Морикан встал, пошатнулся, сделал два неверных шага к кровати и рухнул на нее.
– Что с вами? – воскликнул Лайлик. – Вы что, собрались прямо здесь загнуться?
Морикан поднял горестный взгляд.
– Я не могу идти, – сказал он. – Посмотрите! – И он указал на бугорок между ногами.
– Что это? – в один голос крикнули мы.
– Мои яички! – воскликнул он. – Они у меня распухли.
И вправду. Они были как два камня.
– Мы отнесем вас к машине, – сказал Лайлик.
– Я слишком тяжелый, – сказал Морикан.
– Ерунда! – сказал Лайлик.
Морикан оперся на наши плечи, и мы с Лайликом сцепили руки под ним. Он весил целую тонну. Медленно, бережно мы подняли его по ступенькам сада и водрузили в машину. Он стенал, как бык в предсмертной агонии.
– Ничего-ничего. Все пройдет. Просто задержите дыхание, сцепите зубы. Du courage, mon vieux![143]
Пока мы осторожно спускались по извилинам холма, взирая на то, что натворила буря, глаза Морикана раскрывались все шире и шире. Наконец мы добрались до последнего отрезка дороги, довольно крутого спуска. Там угрожающе громоздились огромные валуны. У шоссе я увидел, что же проделал Лайлик. Такое, казалось, было не под силу человеческим рукам.
Заря уже занялась, одновременно прекратился дождь, и мы были в пути. Через каждые несколько ярдов нам приходилось останавливаться и очищать дорогу от выкатившихся обломков. Так продолжалось, пока мы не добрались до надписи, которая гласила: «Осторожно – падают камни! Следующие 46 миль – опасные повороты и камнепад». Но все это было для нас уже позади.
Мысли мои вернулись к вояжу Морикана между линиями фронта. Два чемодана. И Ямвлих. В сравнении с нынешней поездкой, то путешествие казалось нереальным, своего рода ночным кошмаром, привидевшимся ему.
– Как ваши яйца? – спросил я.
Он пощупал их. Вроде лучше, полагал он.
– Отлично, – сказал Лайлик. – Это просто нервозность.
Я едва удержался от смеха. «Нервозность!» Ну и словечко для определения Морикановых мук!
