пасмурное и прохладное утро было как нельзя кстати.
— Какой неловкий момент, — Рахмиэль обнимал Эфрат, — хотел прижаться к тебе, чтобы согреться.
— Да, трудно придумать более тщетный шаг, — отозвалась она. Утро и правда выдалось прохладным по человеческим меркам. И почему-то Эфрат стало слегка неловко за то, что она ничем не могла тут помочь.
— Я думаю, этот очаровательный немец с твоим именем на табличке ждет именно нас, — прервал Рахмиэль ее размышления.
— Именно, и я намерена бросить тебя ему на растерзание, потому что я уже утомилась выслушивать его восторги. Пусть восторгается тобой. — Эфрат лучезарно улыбалась встречающему их молодому человеку, весь внешний вид которого одновременно говорил о его любви к моде и о широте взглядов на гендерные стереотипы.
— Это несправедливо и почти незаконно. Я снова жертва, — тихо произнес Рахмиэль, пока они следовали за немцем к машине.
— Да, ты моя постоянная жертва, — подтвердила Эфрат, — у меня почти право собственности.
— Постоянная? — Он вопросительно посмотрел на нее. — А до меня другие постоянные были?
Эфрат не нашлась, что ответить и, казалось, не до конца поняла свою забавную оговорку, а потому ускорила шаг. Вскоре они уже ехали в отель под бесконечный аккомпанемент немецкой речи их водителя, который не уставал восхищаться Эфрат, при этом не без любопытства рассматривая ее молчаливого спутника.
Всю дорогу до отеля они держались за руки, что безусловно еще аукнется ей на завтрашней съемке, потому что водитель все расскажет остальной команде. В какой-то момент происходящее и собственные эмоции по этому поводу начали настолько забавлять Эфрат, что она с непринужденной улыбкой взяла Рахмиэля за руку и, положив ее между своих ног, накрыла краем пальто. На несколько секунд поток немецкой речи прервался, но потом возобновился как ни в чем ни бывало. Как известно, тем, кто носит Burberry, можно все.
— Так теплее? — любезно поинтересовалась она, когда немец наконец сделал паузу в своем светском монологе.
— Да. А тебе? — Рахмиэль смотрел на нее как-то особенно мягко, такими же мягкими были и движения его пальцев.
Вместо ответа Эфрат предпочла промолчать и плотнее прижалась к своему спутнику, положив голову на его плечо. Dsquared2 всегда были приятны к телу, возможно, этим и объяснялся их успех. Оставшуюся часть пути они ехали молча. Эфрат наслаждалась близостью к пульсирующей артерии, почти под самыми ее губами, что снова заглушало вечно следующий за ней тонкий шлейф сырости и цветочной пыльцы. На смену этим вечным преследователям пришел едва уловимый аромат его кожи, вместе с теплом, разливающимся по ее губам. Всегда, когда Эфрат приближалась к свежей крови, мир преображался, все вокруг становилось ярче, звуки отчетливее, а в голове как будто прояснялось. Чем ближе Эфрат прижималась к Рахмиэлю, тем громче становился стук человеческого сердца, а в какой-то момент этот стук становился единственным, что она слышала. Пересекая одну темную улицу за другой, Эфрат следовала именно за ним, за пульсом жизни. Ее губы медленно раскрылись, отчего Рахмиэль слегка повел плечом, его тело инстинктивно отстранялось от холода и опасности, которые несли поцелуи этих нежных губ. Но Эфрат сомкнула губы и продолжала молча лежать на его плече, едва заметно улыбаясь. Вскоре она перестала считать реальность достаточно важной, чтобы в ней присутствовать, и погрузилась в сон.
Сны Эфрат обычно носили неспокойный характер. За тем редким исключением, когда нужно было с кем-то выйти на связь или отправиться исследовать пространство этого изменчивого мира. Сон дарил ей возможность быть только собой без обременения физическим телом. Всякий раз, когда приходилось возвращаться обратно, это было подобно фокусу с игольным ушком. Иногда Эфрат в шутку называла себя алмазом, другие же говорили, что это похоже на луч света, падающий на землю сквозь тучи. И сейчас свет был повсюду. Он окружал ее со всех сторон, но не причинял никакого вреда. Это был тот мягкий, согревающий свет, который касается тебя, когда ты слышишь любимую музыку или смотришь за горизонт мироздания, его ни с чем невозможно спутать. Пусть он не такой яркий, как многие думают, но если ты видишь его, тогда не видишь больше ничего. До тех пор, пока не начнешь двигаться дальше.
— Чего ты смеешься? — шепотом спросил Рахмиэль, прижимаясь губами к ее лбу.
— Ты сладкий. Хотя это не смешно, конечно, но ты сладкий, — отвечала Эфрат, улыбаясь.
— В смысле?
— Знаешь, есть люди, которые никакие на вкус и внешне, есть люди, от которых хочется держаться как можно дальше, а есть те, кого ненавидят. И первые, и вторые не представляют никакого интереса. А вот те, кого ненавидят, кто внушает ненавидящим отвращение к собственному существованию потому что напоминает о том, что возможно в этой жизни — эти люди сияют, как вода под солнцем, а на вкус они как мед или свет, который греет, но не сжигает. И если в другом есть такой же свет, то этого света становится больше.
— Как тонко ты описываешь свое отношение к человечеству. — Свободной рукой он провел по ее щеке, убрав прядь золотых волос за ухо.
— Существа, которым была дана свобода выбора, выбирают уничтожать друг друга, потому что им слепит глаза, а воплощением зла они сделали тех, кто дает им жизнь, ну и вампиров еще. Как тут не восхититься, — ответила она.
— Это как-то проясняет вопрос того, почему я искал тебя?
— Нет, не сильно.
К счастью, они уже подъезжали к отелю, и Эфрат удалось успешно избежать этого бесконечного человеческого нытья на тему ужаса жестокого мира и притягательности тьмы, которую они как всегда путали с отсутствием света.
Выгрузив багаж, они распрощались с немцем и поднялись в номер. Погода за окном была самая что ни на есть пасмурная.
— Я помню, как впервые оказалась в Париже, уже в двадцать первом веке, — Эфрат лежала на кровати с закрытыми глазами, Рахмиэль лежал рядом и смотрел на нее, — все агентство кричало, как они скучают по солнцу и как сейчас обрадуются ему в Париже.
— Обрадовались?
— Да как же. Зато я ликовала. После долгой разлуки город заключил меня в мрачные объятия дневной прохлады и пасмурного неба, прямо как сейчас.
— Что ты любишь больше, Берлин или Париж?
— Сложно сказать, они разные. Но про Париж я песен не писала.
— Да не припомню такого.
— Зато Париж стал домом для многих из нас. Потому он такой красивый, притягательный и всепоглощающий. А Берлин… не знаю, здесь мне хочется снять туфли и одеть кеды. Я здесь дома.
— Позволь, я помогу тебе с туфлями. — Рахмиэль наклонился к ногам Эфрат и медленно снял с
