пока горничная пошла за барыней, – нет ли где фуражки и серого форменного пальто, но её почти хозяйственный и влюбленный взгляд видел только женские и детские пальто и шубки, – одна с дырочкой на синей подкладке, откуда виднелась вата, – и ряд калош. Барыня была вежлива и суха, несколько удивленная визиту без публикаций.
– Я бы очень хотела у вас жить, мне так нравятся ваши дети и всё! – болтала Анна, окрыляемая чем-то.
Лама, усмехнувшись, спросила:
– Сколько вам лет?
– Девятнадцать.
– Уже? На вид вы кажетесь моложе.
– Взрослых – только вы и супруг ваш?
– Я живу одна с детьми: мой муж умер.
– Ах, умер! – воскликнула Анна, разочарованно.
Снова усмехнувшись, дама сухо сказала, показывая большую светлую комнату:
– Спать вам придется с детьми. Павлуша, поздоровайся с фрейлейн.
– Здравствуйте, Павлуша, – сказала девушка, нагибаясь к толстому мальчику.
– Зачем у тебя такой нос? – спросил тот серьезно.
– Какой?
– Как у дяди Павла.
Придя домой, Анна вдруг подумала, что Скачкова может быть сестрой другого офицера, и Павел Андреевич – не её избранник.
– Нет, не может быть, чтобы он не был Полем, – отгоняла она докучные сомнения и рассудительно сообразила, что молодые люди так неразлучны, что в сущности не всё ли равно, который – брат её госпожи.
VI.
Они являлись всегда вместе: Павел Андреевич Долинин и Петр Алексеевич Дурнов – «Петр и Павел», как их звали, но «её» офицер был действительно Поль. И когда она, случайно или намеренно, открывала им двери, она замечала, куда положит фуражку Павел Андреевич, чтобы потом незаметно поцеловать именно ее, ибо обе фуражки были с одинаковым околышем и имели на тулье те же П. Д.
Она не решалась на него смотреть и только впивала его голос с некоторым недостатком произношения. Когда однажды, кроме обычных «здравствуйте», «прощайте», «как поживаете», он обратился к ней с каким-то незначущим вопросом, она так смутилась, что ничего не могла ответить. Она училась подражать его говору и была детски рада, когда догадалась, в чём секрет: нужно было несколько выставить язык из-за плотно сложенных зубов и так говорить.
Однажды, забывшись, она так заговорила при других. Варвара Андреевна озабоченно спросила:
– Что с вами, фрейлейн? Отчего вы так странно говорите?
– Язык обожгла, – быстро ответила Анна и с возгласом «Павлуша плачет!» бросилась из комнаты, хотя не слышалось никакого плача.
VII.
Она решилась. Она долго писала это письмо по ночам урывками, даже разными чернилами: синими – детскими и рыжими – кухонными, трепеща, чтобы ее не застали за этим занятием и вздрагивая от каждого вздоха спящих детей.
И теперь она время от времени нащупывала его в своем кармане, рассеянно смотря на танцующих краковяк, подбоченясь и стуча каблуками, детей, и с тоскою думая о столовой, где пили чай теперь большие.
Француженка говорила:
– Я очень довольна: за завтраком и обедом дают красное вино; встаем не рано; я в 9 часов даю Жоржу две конфеты и он опять засыпает; когда холодно, беру его себе в постель вместо грелки. И monsieur так мил. Ha днях он подарил мыло, сказав: «вот мыло, m-lle, чтобы мыть шею». Мы так смеялись, потому что вы понимаете, что это значит?
Все снова смеялись, и Анна с другими. Она изображала и «зеркало» в фантах, и «морского льва», и пела высоким голосом, разводя большими руками. Дети визгливо смеялись и лезли ей на голову. Поднявши глаза, она вдруг увидела в дверях стоявшего Павла Андреевича; громко вскрикнув, она бросилась прямо в переднюю, прямо к замеченному раньше пальто, быстро сунула смятое письмо в карман и вернулась. «Сделано, сделано, что-то будет?» – стучало у неё в голове.
Маленький Павлуша, расшалившись, бросил в чужую англичанку конфетой, и та стояла в негодовании, молча вытирая липкий ликер с лица и лифа.
Анна бросилась к мальчику и, вместо упреков, стала его мять, целуя и шепча: «милый Поль, милый, милый!» – и мягкие пухлые щеки ребенка, его мокрые губы казались ей другими: розовыми, крепкими, с темным пушком и уже колючими усами.
VIII.
Уже другое письмо шуршало у неё в кармане, когда она, весело напевая, одевалась на вечеринку к Победину. Такое милое, такое вежливое, такое благородное было это письмо! Оно начиналось так: «Милый и прелестный друг! Ваше искреннее признание было не только неожиданно, но и крайне лестно, не только лестно, но и трогательно»… Она знала его наизусть.
Каролина Ивановна не могла нахвалиться своей племянницей, помогавшей ей надеть длинное собачье пальто, укутывавшей ее теплым платком, смеющейся и сияющей.
За столом она говорила всем приятные вещи, даже привирала; расхваливала Лахту, где она никогда не бывала, какой-то лахтинской жительнице, говорила какой-то старушке, днем бывшей на похоронах, что у неё, Анны, на этом же кладбище похоронена бабушка, хотя это было и неверно, пила рябиновку и наливки, не отказывалась от пирога с сагой и копченого сига, пела высоким голосом, опять разводя большими руками, и, наконец, громко расплакалась, когда хозяин под гитару запел, блестя лысиной, «Среди долины ровные».
– Чувствительная девица – ваша племянница, Анна Петровна! – говорил Павел Ефимович, провожая Каролину Ивановну. – Чувствительная и утешительная, – добавил он, пожевав губами.
– Дай-то Бог, дай-то Бог! – кивала та головою, ища руками рукава собачьего салопа и долго их не находя.
«Милый и прелестный друг! Ваше искреннее признание было не только неожиданно, но и лестно, не только лестно»… – твердила Анна, лежа в постели и целуя скомканную подушку.
IX.
Ответ уже на второе письмо получила Анна и еще послала, но самого его с тех пор не видала.
Со смутной тревогой прислушивалась она к разговорам за столом, где говорили о скорой мобилизации, о странном желании Павла Андреевича и его друга отправляться добровольно на Дальний Восток, о близком отъезде, разлуке.
Однажды, вернувшись от тетушки, она застала хозяйку расстроенной, ходящей по залу с платком в руке. Не снимая шапочки, она прошла в детскую и, встав перед топившейся печкой, спросила у Павлуши:
– Дитя, что с мамой?
– Что? – переспросил тот, не отрываясь от карточного домика.
– Что, с мамой? Она сердится, она плачет?
– За завтраком были картофельные котлеты, мама их не ела и плакала; она их не любит, а дядя Павел уехал.
– Дядя Павел уехал? – молвила Анна, не чувствуя тепла топящейся печки за спиною.
– Уехал далеко, далеко! – с увлечением рассказывал мальчик, – уехал драться. Когда он приедет, он привезет мне костяных солдат и саблю…
– Не спрашивал он обо мне, Павлуша, вспомни, не кланялся?
– Нет! – отвечал рассеянно ребенок.
– Вспомни, дитя, вспомни! – настаивала девушка.
Подумав, мальчик поднял
