бурю эмоций и подозрений. Почерк женский – это
понятно и ей. Выходит, у сына уже кто-то есть. Причём где-то далеко. Значит, всё-таки уедет. И
всем их с Галиной Ивановной фантазиям конец. Три дня Маруся набирается духу, чтобы
заговорить со своей начальницей об этом, а на утро четвёртого дня Галина Ивановна вдруг
сообщает, что вчера вечером Роман наконец-то подошёл к Светке и проводил её до дома. Маруся
не может сдержать слёз.
28
* * *
Роман знает, что, по большому-то счету, Света всё равно не для него, но, увязавшись, наконец,
проводить её, чувствует, что сердце его словно разносит на больших оборотах. От клубного
крыльца, где светит лампочка с вьющейся вокруг неё мошкарой, Света уходит быстро, но,
оказавшись в темноте, замедляет шаги. И не оглядываясь, она слышит преследование и знает
преследователя. Чем ближе подходит Роман, тем скованней становится она, тем более
загипнотизированно замедляется, так что шаги свои уже и растягивать некуда. Поравнявшись с
ней, Роман некоторое время идёт молча, невольно ещё сильнее пугая её. «Пожалуйста, вот он я,
получите», – словно говорят уже сами его выровненные шаги. Да, собственно, не пойти за ней
Роман уже не может. Душа помнит Любу, а разум постоянно долдонит, что Люба уже в прошлом. А
в настоящем – Света. А может быть, и не Света. Может быть, ещё Наташка Хлебалова,
шестнадцатилетняя девчонка, загорелые ноги которой выше коленок такие полные и тугие, что
дыхание от их вида сдваивает поневоле. Уже при одном её появлении в клубе Роман чувствует
такую сладкую ломоту в костях, что хочется потянуться всем телом. Он пытается затушить в себе
это хищное, ласковое пламя, как удавалось делать с впечатлением от других женщин, да, видно,
тут уже какой-то непреодолимый случай. Теперь, когда Любы почти что уже нет, это пламя не
тушат никакие логические соображения, и даже не действует тот довод, что Наташке лишь
шестнадцать. Ох, а уж что снится ему в последнее время, какие жаркие призраки истязают по
ночам! Как эти Наташкины ноги смугло светят и мерцают во снах! Но за это он уже не может ни
ругать, ни осуждать себя – сны запретов не понимают. Тем более, что всё желаемое не имеет во
сне завершения – финалу там всегда что-нибудь мешает. И это понятно: как может присниться ни
разу не испытанное наяву? Наяву же всё в нём мешается: с одной стороны, страшно хочется
поскорее испытать близость с женщиной, с другой – эта близость представляется падением. Ведь
он намерен строить жизнь основательно, оставаясь совершенно честным перед своей будущей
избранницей. Для настоящего счастья они должны быть целомудренны оба. И, конечно, теперь-то
уж лучше Светланы для этого нет никого. Вот потому и шагает он сейчас с ней, видимо, поступая
очень правильно.
– Здравствуй, Света, – произносит он, пройдя сбоку от неё уже чуть ли не пол-улицы.
– Здравствуйте, – шепчет она.
И снова оба надолго смолкают, привыкая к новому состоянию, в которое они входят, переступив,
наконец, порог молчания. Когда Светлана ждала Романа, то чувство её было заочным и более
решительным. Находясь внутри души, как в коконе, оно жило само по себе и не требовало никаких
действий, никаких проявлений. Даже письма, и те Света, казалось, писала сама для себя. Но вот
они, минуты, когда этому чувству требуется как-то выразиться вовне. Но как?! Видя Романа рядом,
физически чувствуя его высокий рост, умом понимая всю серьёзность этого человека, прошедшего
армию, она не может не робеть и не свёртываться внутрь к испуганной душе. Ей кажется, будто
Роман свалился на неё слишком быстро и неожиданно. Она, оказывается, просто не готова к
такому «сверхпарню», потому что до армии он был не таким «страшным». Да она бы уж лучше ещё
его подождала, чем что-то делать сейчас.
– Присядем, поговорим, – предлагает Роман, указав в темноте на чью-то скамейку, уже на
подходе к её дому.
Но Свету его предложение будто подстёгивает: она ускоряет шаги. Роман даже
приостанавливается в замешательстве. Потом уже около самой калитки он догоняет Свету, берёт в
ладони её похолодевшую ладошку. На лице этой красивейшей девушки лежит пёстрый тёплый
свет, пробивающийся с веранды сквозь черёмушную листву, и в душе Романа что-то и впрямь на
мгновение устремляется ей навстречу. Света же с постоянным, неослабевающим усилием
вытягивая ладошку, смотрит с таким ужасом, что его пальцы разжимаются сами собой. Да нет же,
нет на её лице красоты, которая ему почудилась на миг: всё в этом лице правильно, но без тепла
родного…
Света убегает за ворота. Вытянув шею, Роман смотрит поверх забора на хлопнувшую дверь
веранды и, ничего не понимая, бредёт домой. После всех намёков матери, после выжидательных
взглядов самой Светы её просто дикое бегство вызывает лишь недоумение.
Во второй вечер она, хоть и полуотвернувшись, но всё же опускается на скамейку, на которую
первым «показательно» садится Роман. Воодушевлённый кавалер передвигается ближе, потому
что на таком отдалении просто не говорят, но Света тут же вскакивает, испуганно взмахнув руками.
«Пугливая Птица, – грустно думает Роман. – Хорошо, хоть не улетела совсем. Теперь я знаю, как
тебя звать…» И усадить её уже не удаётся. То же происходит в третий и четвёртый вечера: Света
встаёт или отодвигается при малейшем подозрительном, на её взгляд, движении Романа. А если
уж она поднялась, то для её нового усаживания требуется специальная клятва о неприближении.
Роман же всё надеется заглянуть ей в лицо и в глаза, чтобы проверить, могут ли сцепиться их
души? Да и какое тут может быть общение, если не видеть глаза друг друга? Всё отрывочно,
односложно, натянуто, холодно, как будто каждый постоянно лишь сам по себе.
29
Однажды к ним подходят Боря со своей Кармен. Их заметно издали: свет луны в этот вечер
такой ясный, что даже земля видится серебристо-беловатой. Боря, коротко похохатывая,
рассказывает какой-то анекдот. Приходится и Роману перейти на анекдоты. Тоня смеётся открыто,
заразительно. Она не так красива, как Света с её писаными чертами лица и персиковым цветом
кожи. В Тоне вообще какое-то несоответствие: при полных губах – небольшие глаза и маленький
носик. Её лицо привлекательно уже на какой-то последней грани: хотя бы чуть-чуть измени какую-
то одну его чёрточку, и вся привлекательность уйдёт в минус. Но, кажется, в этой-то рискованности
и есть главная изюминка её облика. Роман отмечает в ней и нечто новое, чего не помнил раньше –
это забавные ямочки на щёчках, которые ему почему-то хочется назвать цыганскими.
