О самодурстве бывшего старшего офицера крейсера «Минин», а потом флагманского артиллериста на эскадре Рожественского знал весь флот. Матросы ненавидели его и боялись. Курош собственноручно избивал в день по десятку человек команды. А вечерами, напившись, плакал:
— Когда же вы наконец разорвете меня в клочья, братцы матросы… сердце изболелось… тошно…
Над телом убитого командира столпились матросы с растерянными, бледными лицами.
— Чего любоваться на изверга! — крикнул кто-то. — За борт гада!
Куроша раскачали и бросили в воду. Я глянул вниз и увидел вспузырившийся китель с золотым погоном, полузакрытый глаз с застывшим злобным выражением и клок цыганской бородки.
С острым любопытством смотрели на убитого стоявшие на мостике «Безупречного» сигнальщик и рулевой Гвоздеев…
На шкафуте собралось больше половины команды. Матросы обсуждали что-то. Спорили. Ругались. Из входного люка вынырнул минно-артиллерийский содержатель Цуканов. Мясистое лицо кондуктора выражало испуг и растерянность. Цуканов крикнул что-то через головы споривших, но я не расслышал.
— Убирайся вон, шкура! — раздались голоса на шкафуте. — Сиди в норе, сволочь, коли не хочешь лететь за борт!
Цуканов скрылся.
Из настежь открытой двери офицерского коридора миноносца «Скорый» выбежал наверх лейтенант Штер в расстегнутом кителе.
— Что здесь происходит, черт побери? Что, я вас спрашиваю? — поворачиваясь всем телом и выхватывая из кобуры револьвер, крикнул Штер.
В ответ глухо прозвучали три револьверных выстрела. Штер тяжело рухнул на палубу… Услыхав выстрелы, из дежурной рубки выскочил вахтенный начальник мичман Юхнович. Он перешел на «Скорый» с лейтенантом Штером и был штурманом вместо Алсуфьева. Юхнович дергал застежку кобуры, пытаясь вытащить револьвер, когда хлопнул одиночный выстрел. Я не заметил, кто стрелял, но увидел, как медленно, словно нехотя, падал мичман, схватившись рукой за грудь.
У входа в офицерский коридор столпились матросы. Внезапно из открытого люка вышел Порфирий Ро́га. Вслед показались голова и плечи мичмана графа Нирода. Его тащили Золотухин и Суханов. Нирод был не одет. Белая сорочка резко выделялась среди черных матросских бушлатов. Граф дергал головой, дрыгал ногами, кусался. На палубу вышли из кубрика вооруженные винтовками Решетников и незнакомый матрос с чужого миноносца. Нирода поставили к борту.
— Что вы собираетесь делать? — спросил Нашиванкин, расталкивая матросов. — Не стоит на него пулю тратить.
— За борт! — раздались голоса.
— За борт!
Раскачивали с криками, с уханьем. Дважды мелькнуло белое, как ночная сорочка, лицо графа. Он взлетел высоко и упал в нескольких саженях от миноносца. Гулко и звонко прозвучал шлепок упавшего тела. Вынырнув из-под фонтана брызг, Нирод поплыл. Посеревшая от воды сорочка быстро приближалась к берегу.
— Выплывает, гад, — заметил Золотухин. — Дай я его пристукну, Решетников.
— Не нужно, — отстраняя протянутую руку Золотухина, ответил баталер.
Выбравшись на берег, Нирод погрозил кулаком и побежал наверх, в сторону экипажа.
— Не дал вот, а теперь поздно: выстрелишь — своих убьешь, — покачал головой Золотухин.
На «Скорый» группами и в одиночку прибывали матросы с миноносцев, крейсера «Аскольд», транспорта «Ксения» и подводной лодки «Сом». Пришли Иван Пушкин и Антон Шаповал. Расталкивая встречных, убегал с миноносца кок Андрей Лавров.
Офицеров на «Скором» не осталось. Кораблем никто не командовал.
— Товарищи! — поднявшись на перевернутую шлюпку, обратился к матросам Яков Пойлов. — Постоим за себя, довольно нам терпеть, довольно нас дурачили! Отомстим за минеров! Присоединяйтесь! — Пойлов повернулся к стоявшим рядом миноносцам. — Скоро придет Тридцать четвертый полк! Все готово.
Его сменил Антон Шаповал.
— Матросы! Час наш настал! — начал он взволнованно. — Долой самодержавие! Да здравствует свобода! Гарнизоны Приморья, ждут нашего сигнала.
Команды миноносцев столпились на палубах. Слушали в суровом молчании.
— Так будем же решительными до конца! Выступим как один. Пусть все корабли поднимут красные флаги революции! Матросы! К оружию! — Он сдернул с головы бескозырку, смял ее в кулаке и, взмахнув им, продолжал: — Комендоры, расчехлите пушки, проверьте, не сняты ли ударники! Откройте снарядные погреба… Каждый должен находиться на своем месте по боевому расписанию…
На ходовой мостик «Скорого» взбежал товарищ Костя. Следом за ним поднялись Дормидонт Нашиванкин и сигнальщик Иван Чарошников. Судя по тому, как товарищ Костя отдавал распоряжения, я догадался: он должен заменить командира.
«А где же Вика? Ведь она была вместе с ним в шлюпке, — подумал я. — Куда она подевалась? Странно… На пирсе нет ее. Наверно, в машинном отделении либо… в кубрике. Зачем она здесь? Ведь обошлись бы без нее!»
Вытащив из-за пазухи красный флаг, Костя стал прицеплять его к фалу. Руки вздрагивали от волнения. Несколько раз фал срывался.
— Эх ты, голуба-душа, — со скованной улыбкой подошел к нему Нашиванкин, — сразу видать, что не служил на флоте. Дай-ка я. — И, не ожидая согласия, взял у товарища Кости флаг.
Огненно-красной птицей вырвалось полотнище из рук Нашиванкина, взметнулось в воздухе и поплыло вверх. Замерли команды миноносцев. А алое полотнище поднималось выше и выше, словно хотело взмыть в синеву. Я глянул на товарища Костю. Весь он напряжен был, как перед прыжком. Бледное, худое лицо откинуто, глаза следят за плывущим к стеньге мачты алым лоскутом.
Но вот флаг остановился, замер на секунду, затрепетал, заполыхал красным пламенем на голубой эмали осеннего неба.
Многократное «Ура!» раздалось на кораблях, поднялось над Золотым Рогом и стало перекликаться в сопках.
На углу Светланской и Шефнеровской улиц толпами собирались люди. Они тоже кричали «Ура!». Из экипажа с оружием выходили матросы. Сверху шли рабочие. Со стороны Алеутской им навстречу медленной, сдержанной рысью двигались конные драгуны. В Гнилом Углу раздавались выстрелы…
Товарищ Костя приказал что-то Чарошникову. Сигнальщик молча раскрыл «Свод сигналов».
«Кораблям! Всем поднять красные флаги!» — заполоскался на мачте «Скорого» флажный сигнал.
Не найдя продолжения в книге, Чарошников закончил словами:
— Командование взять судовым революционным комитетам! Оружие — восставшим! Да здравствует революция!
На лице сигнальщика светилось благородное вдохновение от предстоящего боя. Выражало оно решимость и сознание важности дела, на которое звал.
