ливень исхлестывает интернат и окрестности Керченской улицы, словно намереваясь раз и навсегда отмыть их от въевшейся грязи. Все, включая Дали, собрались в комнате с телевизором; окна запотели, двора не видно, и детьми овладело непривычное ощущение, будто все они – одна семья. В интернат заходит Цицо с Мадонной, которая сообщает, что ее американские знакомые выразили желание усыновить Ираклия. Ираклий, который в это время сидит на подоконнике рядом с Лелой, делается свекольного цвета.
После вынужденной прогулки под дождем Цицо и Мадонна вымокли до нитки и сейчас со своими толстыми задницами и влажными волосами, облепившими головы, отчего те кажутся непропорционально маленькими, больше всего похожи на мокрых куриц. Женщины садятся в кресла, перед ними размещается Дали, которая тихо плачет от волнения и счастья. Вокруг собираются дети. Лела пинком сбрасывает с подоконника Ираклия и указывает ему на круг, в который уже не то что Ираклию, даже регбисту не протиснуться.
– Ираклий, иди сюда, – зовет Цицо.
– Ираклий… Он же только что был тут? – Дали обводит взглядом детей.
Те расступаются, и в круг входит Ираклий. Леван хлопает его по плечу.
– Аджеско джусей ай лав ю![13] – говорит Леван, и дети взрываются смехом.
Они смотрят на Ираклия так, будто видят его впервые, будто его вовсе не существовало и он вдруг возник из ниоткуда. Даже Лела, которая проводит с Ираклием чуть ли не двадцать четыре часа в сутки, глядит на Ираклия как-то по-новому. Краска отхлынула от его лица, остались только пятна, точно тени от листьев. Ираклий осторожно присаживается на подлокотник кресла.
– Поздравляю! – торжественно и слегка удивленно говорит Мадонна, как будто сама с трудом верит этому счастью. – Знаешь, какая жизнь тебя ожидает, какое будущее? Сказочное. Ты не представляешь, какая удача тебе улыбнулась… – И стремительно разворачивается к Цицо: – Ну просто везунчик, представляешь?
Цицо величественно улыбается, словно и не сомневалась, что может выйти иначе. Как будто сам Отец Небесный уже по-свойски сообщил ей эту весть.
– Как ты мне тогда сказала, давайте всех сфотографируем и отправим, нас от этого не убудет? Молодчина, Цицо! Представляете? – Мадонна, прежде казавшаяся такой флегматичной, азартно поворачивается к слушающим. В первых рядах стоят Пако и Стелла. – Вы представляете? Если бы мы не отправили им те фото, они могли взять кого-то из Югославии. Там у них одна знакомая в Сараево. Она обещала им ребенка-инвалида, он пострадал из-за войны. Представляете?
Мадонна на минуту задумывается и снова продолжает:
– Нет, если бы мы не послали фото, они точно взяли бы кого-то другого. Я сама не ожидала! К тому же… сколько тебе лет? – Она внезапно поворачивается к Ираклию.
– Девять, – отвечает Ираклий.
– Вот видишь? – Мадонна обращается к Дали. – Видишь, как они изменили решение?
– Ираклий, – искренне произносит растрепанная Дали, – постарайся понравиться американцам. – Она опять чуть не плачет, хотя только-только успокоилась.
Цицо встает, обеспокоенная духотой, – возможно, кто-то испортил воздух, – подходит к окну и открывает его настежь, и в комнату врывается шум ливня и плеск воды.
– Лела, – Цицо приближается к присевшей на край стола Леле, – молодец, как твое сердце почувствовало! – Директриса сжимает Лелин локоть, словно хочет проверить, настоящая она или нет, потом отпускает руку и, ничего не говоря, отходит к Мадонне.
Мадонна в это время копается в своей сумочке, ищет какой-то листочек и одновременно, уже спокойнее, рассказывает собравшимся, обращаясь главным образом к Цицо и Ираклию:
– Короче, требования такие. Здесь нам нужно очень много всего… – Она раскрывает ладонь и принимается считать не так, как принято у грузин, с указательного пальца, а с мизинца, причем не загибает, а, наоборот, отгибает пальцы: – Справка о состоянии здоровья, от и до, все анализы должны сделать, собрать документы… В общем, Цицо, это мы отдельно обговорим. Еще нужно, чтобы ребенок написал свою биографию и чего ждет от американской семьи.
– Я не знаю американский, – перебивает Ираклий.
– Во-первых, не американский, а английский, там разговаривают по-английски, а во-вторых, это не проблема, мы переведем.
– Да он даже по-грузински писать не умеет, Мадонна-мас, – из толпы выглядывает Леван, – разве что на английском подсуетится, правда, пацан? – Тут Леван пинает Ираклия под зад. – Аджеско джусей ай лав ю и все такое.
Дети снова прыскают со смеха. У Ираклия краснеют уши.
– Короче, – продолжает Мадонна, не обращая внимания на Левана, – ребенок к сентябрю должен быть готов к отправке со всеми справками-документами. В сентябре они заедут сюда на четыре дня, больше у них времени нету. И должны его забрать. Вот что они пишут… – Мадонна наконец достала листок. – Он на английском, я постараюсь точнее перевести.
«Дорогая Мадонна, дорогая Цицо, большое спасибо за тот материал, который вы нам прислали. Мадонна, наверное, рассказывала вам о нас, но мы все равно хотим вам сказать, что наша семья добрая и заботливая… – ну вы понимаете смысл, – высылаем вам наши документы и биографию…»
Мадонна пропускает неинтересный, по ее мнению, кусок и находит абзац, который считает достойным не просто внимания, а восхищения:
– «Вы знаете, что выбрать ребенка очень трудно, мы не хотели…» – Мадонна на минуту прерывается. – В общем, они не хотели приезжать и сами здесь выбирать, потому что это эмоционально тяжело и детям, и им самим. – Мадонна читает следующий абзац: – «Сначала мы думали взять ребенка не старше шести лет, маленькие легче переносят интеграцию и адаптацию, но когда мы увидели фото Ираклия, его нежное лицо и чистый взгляд…»
Глаза Мадонны наполняются слезами, она зажимает нос большим и указательным пальцем, стараясь сдержать слезы, зажмуривается и замирает, подбородок ее дрожит, сердце сильно бьется, но вскоре она приходит в себя и, всхлипывая, дочитывает письмо.
– В общем, поэтому они и решили…
– Ва, Ика! Твоя морда им понравилась! – скалится Леван, и Цицо пронзает его взглядом.
Разрыдавшаяся Дали достает огромный платок и вытирает лицо.
Как видно, эре героев интерната предстоит продолжиться. И Ираклию суждено стать одним из них, новым героем, который достигнет большего, чем Кирилл и Ира, вместе взятые.
Дождь перестал, и Лела с Ираклием вернулись в сторожку.
– Ты не рад, пацан? – спрашивает Лела, отвесив Ираклию подзатыльник. – Потом и меня заберешь! Только не скурвись там, а то будешь потом говорить, что теперь ты американец по самые помидоры… – Лела смеется, Ираклий тоже улыбается.
Они закуривают. Сторожка наполняется дымом. Лела встает, чтобы открыть окно.
– Лела, – окликает ее Ираклий.
– Да что с тобой? Что ты заладил: «Лела, Лела»? В Америке не будет с тобой никакой Лелы, смотри не описайся там со страху. Ничего, я дам тебе номер, позвони от моего имени Шварценеггеру! – Лела, смеясь, сражается с оконной ручкой.
– Пойдем позвоним?
Лела застывает. Оставляет окно в покое. Пристально смотрит на тонущего в клубах сигаретного дыма Ираклия.
– Один раз хотя бы позвоним… – осторожно просит он.
– Парень, ты, кажется, не в себе! А ну-ка пощупай
