надличностным сознанием, дух которого чувствует историческую преемственность. Возможно, все это звучит слишком абстрактно, но есть неоспоримый практический факт: так или иначе многие неврозы в первую очередь обусловлены тем, что религиозные притязания души вследствие искаженного влияния в детстве (полового просвещения?) перестают восприниматься. Современный психолог должен наконец понять, что давно уже речь идет не о догмах и признании веры, а в гораздо большей степени о религиозной установке, каковая является психической функцией, и важность последней невозможно переоценить. Именно этой религиозной функции касается, главным образом, историческая преемственность, пренебречь которой не удастся никому.
Возвращаясь к проблеме моей методики, я задаюсь вопросом относительно того, насколько я вправе оспаривать авторитет Фрейда в связи с его умозаключениями. Как бы то ни было, я учился на созданной Фрейдом методике свободных ассоциаций, и свои техники считаю непосредственным развитием методики Фрейда.
Пока я помогаю пациенту выявить значимые элементы его сновидений и пока стараюсь показать ему общий смысл символов, он, пациент, пребывает психологически в детском состоянии. Он почти целиком зависит от своих сновидений и от вопроса, прольет следующий сон свет на загадку или нет. Еще он зависит от того, возникнет ли у меня некая полезная идея, и смогу ли я, руководствуясь моими знаниями, передать ему мое понимание. К тому же он пребывает в крайне нежелательном, пассивном состоянии, в котором все представляется ему ненадежным и сомнительным, ибо ни он, ни я не знаем, чем окончится наше путешествие. Часто это не более, чем блуждание наугад во тьме египетской. В таком состоянии мы не вправе ожидать ощутимого результата, ибо нас окружает слишком много неопределенностей. Помимо этого, всегда существует грозная опасность того, что ткань, сотканная днем, будет снова порвана ночью. Имеется и опасность того, что не произойдет ровным счетом ничего – ничто не встанет на место, в самом буквальном смысле этого выражения, – что ничто не устоит. В подобных ситуациях нередко случается так, что больному снится особенно яркий цветной сон или необычный образ, и пациент говорит: «Видите ли, будь я художником, я бы написал картину на этот сюжет». Иногда пациентам снятся фотографии, нарисованные или записанные образы, или записка четким почерком – или даже кинофильмы.
Эти намеки я обычно стараюсь употребить с пользой и прошу моих пациентов в тот же миг в реальности нарисовать то, что они видели во сне или в фантазии. Обыкновенно пациент возражает, дескать, он не художник, на что я, как правило, отвечаю, что многие современные художники отнюдь не являются таковыми, вследствие чего живопись в наше время свободна, как птица в полете; к тому же речь в данном случае идет не о красоте, а об усилиях, которые пациент приложит для изображения увиденного. Насколько это соответствует истине, я убедился совсем недавно, когда занимался одаренной профессиональной художницей-портретисткой, которая, начав рисовать по моей просьбе, делала какие-то жалкие, поистине детские попытки изобразить то, что я просил. Создавалось впечатление, что она никогда в жизни не держала в руках кисти. Да, писать с внешней натуры – совсем не то, что рисовать внутренние образы.
Некоторые мои пожилые пациенты после подобных сеансов начинали рисовать. Я понимаю, что любой здравомыслящий человек будет потрясен абсолютной бессмысленностью и бесполезностью подобного дилетантизма. Не надо, однако, забывать, что речь идет не о людях, которым нужно доказывать свою социальную значимость, а о личностях, которые не усматривают более смысла в своей социальной значимости и полезности, столкнувшись с более глубокими и опасными проблемами индивидуальной жизни. Быть частичкой массы имеет смысл и стимул только для тех, кому это пока не надоело, но не для тех, кто сыт этой ролью по горло. Важность индивидуального смысла жизни могут отрицать те, кто в качестве существ социальных стоит на низком уровне адаптации, и эту важность всегда отрицают те, чье честолюбие побуждает добиваться роли пастыря стада. Те же, кто не принадлежит ни к первым, ни ко вторым, рано или поздно сталкиваются с этим мучительным вопросом.
Пусть даже иногда мои пациенты создают замечательные в художественном отношении картины, которые вполне можно было бы выставить на любой современной «художественной» выставке, все же в целом я рассматриваю эти картины как лишенные всякой ценности, если мерить их эталонами истинного искусства. Крайне важно, к слову, что их произведения лишены всякой ценности, иначе мои пациенты вообразили бы себя художниками, что полностью извратило бы смысл этого упражнения в живописи. Здесь речь идет не об искусстве, более того, здесь и не должно быть никакого искусства, ибо это нечто большее, чем искусство, и полностью от него отличное; это живое воздействие на самого пациента. То, что с социальной точки зрения оценивается как нечто в высшей степени малозначительное, а именно смысл индивидуальной жизни, для пациента представляет наивысшую ценность; именно это заставляет его сделать усилие и перевести невыразимое в по-детски беспомощную зримую форму.
Но зачем, собственно, я побуждаю пациентов выражать определенную стадию их развития с помощью кисти, карандаша или пера?
В первую очередь, это тоже делается для того, чтобы породить активное влияние. В обрисованном выше детском психологическом состоянии пациент остается пассивным. Здесь же он переходит в активное состояние. Самое главное: он в явном виде представляет пассивно наблюдаемое, тем самым превращая его в собственное активное действие. Он не только рассказывает о нем, он его совершает. Психологически налицо огромная разница в том, ведет ли человек пару раз в неделю интересную беседу со своим врачом или же часами борется с непослушной кистью и цветами, чтобы сделать нечто неуловимое и бессмысленное доступным поверхностному взгляду. Будь это занятие на самом деле для него бессмысленным, то усилия, затраченные на рисование, вызывали бы у него такое отвращение, что его едва ли удалось бы заставить еще раз вернуться к этому упражнению. Поскольку, однако, эти фантазии не представляются пациенту полностью бессмысленными, постольку повторение того же действия лишь подчеркивает терапевтическое влияние. Сверх того, материальное воплощение воображаемой картины вынуждает к длительному созерцанию ее во всех деталях, благодаря чему может полностью раскрыться ее воздействие. Тем самым в чистую фантазию вторгается реальность, посредством которой фантазии сообщается бо́льшая весомость, и она приобретает большее влияние. Из этих самостоятельно созданных картин проистекают фактические, существенные воздействия, которые на самом деле трудно описать словами. Например, одному пациенту нужно всего лишь раз увидеть, как он с помощью нарисованной картины освобождается от тяжкого душевного состояния, чтобы он начал постоянно создавать символические изображения всякий раз, когда ему становится плохо. Таким способом достигается нечто неоценимое, а именно, обретается независимость и происходит переход к
