мы стоим у самых истоков этой науки, у нас нет понятий и определений, посредством которых мы могли бы охватить факты. Первых не хватает, зато вторых у нас в избытке, факты теснят, захлестывают, в противоположность другим наукам, к которым мы должны порой обращаться и в которых естественная группировка (например, группировка химических элементов или семейств растений) обеспечивает возможность понимать наши наблюдения. Совершенно иначе обстоит дело с душой; здесь мы, следуя установке на эмпирическое наблюдение, оказываемся в непрерывном потоке субъективных душевных событий; если из этого месива вдруг выныривает какое-то обобщающее понятие, то оно в подавляющем большинстве случаев оказывается всего-навсего симптомом. Поскольку мы сами и есть души, практически неизбежно, что мы, желая выделить тот или иной душевный процесс, растворяемся в нем и тем самым лишаемся способности к различению и сравнению, необходимой для познания.
Это одна трудность, а вторая заключается в том факте, что вследствие отступления от пространственных явлений и приближения к не обладающей пространственным измерением душе теряется всякая возможность выявления соразмерностей. Затруднено даже установление фактов. Если я, например, хочу подчеркнуть мнимость какого-то предмета, то сообщаю, что просто его выдумал. «Мне никогда не пришла бы на ум эта мысль, если бы не… и вообще я так не думаю». Замечания подобного рода встречаются повсеместно и показывают, сколь туманны душевные факты – точнее, сколь смутными они представляются субъективно, тогда как в действительности не менее объективны, чем любое другое событие. Мы действительно думаем то-то и то-то, и эта мысль является способом обусловить и сформулировать некий определенный процесс. Однако многим людям приходится буквально продираться к этому вроде бы очевидному признанию, причем прилагая порой изрядные моральные усилия. Даже когда мы делаем выводы о душевном состоянии знакомого нам человека на основании внешних проявлений его поведения, то сталкиваемся с этими затруднениями.
Моя узкая профессиональная область не связана с клинической оценкой внешних проявлений в самом широком смысле, она заключается в исследовании и классификации раскрывающихся и становящихся доступными выявлению душевных состояний. В ходе этой работы сначала устанавливается психическая феноменология, которая позволяет создать соответствующее учение о структуре, а из эмпирического применения учения о структуре рождается наконец психологическая типология.
Клиническая феноменология – это симптоматология. Переход от симптоматологии к психической феноменологии можно сравнить с развитием чисто симптоматического понимания патологии до понимания на клеточном и биохимическом уровне, ибо психическая феноменология открывает нам глубинные душевные процессы, лежащие в основе явных симптомов. Как уже признано, достичь такого развития позволило применение аналитических методов. Сегодня мы располагаем реальным пониманием душевных процессов, порождающих психогенные симптомы, тем самым были заложены основы психической феноменологии, ибо учение о комплексах является не чем иным, как феноменологией. Относительно того, что еще может происходить в темных глубинах души (на сей счет существует множество мнений), мы вправе утверждать, что там находится окрашенное аффектами содержание – «комплексы», обладающие известной автономией. Часто приходится сталкиваться с выражением «автономные комплексы», однако, на мой взгляд, такое словоупотребление неправомерно, ибо действенные содержания бессознательного неизменно выказывают поведение, которое я не могу определить иначе, как «автономное», чем признаю их способность сопротивляться намерениям сознания, приходить и уходить, когда им заблагорассудится. Комплексы, судя по тому, что мы о них знаем, являются психическими величинами, ускользающими из-под власти сознания. Они, отщепляясь от него, обретают особое бытие в темных областях души, откуда непрерывно исходит вытеснение или откуда, наоборот, стимулируется работа сознания.
Дальнейшее углубление учения о комплексах совершенно логично ставит вопрос о возникновении комплексов. Тут тоже нет недостатка в различных теориях. Независимо от них твердо установлено, что комплексы всегда содержат конфликт – то, что порождает конфликт, или то, что возникает из конфликта. В любом случае для комплексов характерны свойства конфликта, шока, потрясения, болезненности, расщепления. Существуют так называемые «болевые точки», которые французы называют bêtes noires (жупелы. – Ред.), а англичане skeletons in the cupboard (скелеты в шкафу. – Ред.); о них не слишком охотно вспоминают и еще с меньшим удовольствием слушают, как вспоминают другие, но эти скелеты в шкафу часто вспоминаются сами, против воли индивидуума. Они всегда содержат воспоминания, тревоги, обязательства, необходимости или впечатления, с которыми невозможно смириться, всегда нарушают нашу осознанную жизнь, причиняя ей вред.
Очевидно, что комплексы суть своего рода неполноценности в самом широком смысле этого слова, но я хочу по этому поводу заметить, что комплекс (или обладание комплексом) – не просто неполноценность. Непримиримость, несовместимость, конфликтность, будучи, несомненно, препятствиями, побуждают к приложению усилий, значит, могут сулить успех в начинаниях. Комплексы поэтому выступают как средоточия, как узловые точки душевной жизни, без которых не хотелось бы обходиться – и на самом деле не обойтись, иначе душевная деятельность попросту прекратится. Но комплексы также выражают нечто незавершенное, неразрешенное, понесенное поражение, что-то не прожитое до конца или не преодоленное, то есть слабые места каждого из нас.
Эти признаки комплексов проливают свет на их происхождение. Комплекс, что очевидно, возникает из столкновения потребности в адаптации с особым, неподходящим под это требование складом индивидуума. Так комплекс приобретает диагностическую ценность в качестве симптома индивидуальной предрасположенности.
Опыт предъявляет нам почти бесконечное множество разнообразных комплексов, но их тщательное сравнение позволяет выявить относительно небольшое число типичных основных форм, которые все связаны с ранними впечатлениями детства. Это не удивительно, поскольку индивидуальная предрасположенность становится очевидной уже в детстве, так как она является врожденной, а не приобретается в течение жизни. Родительский комплекс, следовательно, есть не что иное, как первое проявление столкновения между действительностью и противоречащим этой действительности душевным складом индивидуума. Первой разновидностью комплекса поэтому должен считаться родительский комплекс, ведь родители – та первая действительность, с которой ребенок вступает в конфликт.
Само существование родительского комплекса, по сути, ничего не говорит о свойствах индивидуума. На практическом опыте мы быстро осознаем, впрочем, что важнее не само наличие этого родительского комплекса, а его особые проявления у конкретного человека. Дело в том, что имеются самые разнообразные вариации, лишь ничтожную часть которых можно приписать особому родительскому влиянию (многие дети подвергаются этому влиянию, но реагируют на него самыми различнейшими способами).
Я обратил внимание именно на это разнообразие, ибо понял, что как раз благодаря ему возможно распознать индивидуальные предрасположенности в их своеобразии. Почему в одной невротической семье ребенок реагирует на окружающие условия истерией, в другой – неврозом навязчивости, в третьей – психозом, а в четвертой не реагирует вообще никак? Эта проблема «выбора невроза», перед которой остановился Фрейд, отнимает у родительского комплекса этиологическое значение, а мы переносим фокус на реагирующего индивидуума и его особые предрасположенности.
Попытки Фрейда справиться с этой задачей
