Турюнн не верила в теорию запахов, что, мол, собаки чуют страх. Они используют зрение, считывают малейшие сигналы в глазах, руках и теле. И когда она разговаривала с ними монотонно, абсолютно не глядя в глаза, и при этом постоянно приближалась, их это настолько сбивало с толку, что она легко могла залезть в окно, налить им воды, найти еду в чужом холодильнике или застегнуть ошейник в десяти сантиметрах от оснащенной острыми зубами пасти, наводящей ужас на любого, включая настоящих мачо. Как только собака понимала, что ей больше не надо проявлять ярость, она совершенно успокаивалась, почти лишалась сил, потому что с нее снимали ответственность за ситуацию. Оставленная в одиночестве и под угрозой, собака всегда была вожаком в своей маленькой стае.
Турюнн включила печку на максимум. Садясь в машину, она чувствовала себя как дома, потому что проводила здесь больше времени, чем в своей маленькой двухкомнатной квартире. По радио передавали передачу о Дженис Джоплин.
Она громко подпевала Дженис, когда зазвонил мобильный. Она уменьшила громкость, ответила, долго слушала, что он говорит. Заехала на заправку «Шелл», поставила машину на нейтралку, подняла ручник.
— Я же ее никогда не видела.
Он ничего не ответил.
— Думаешь, она хочет, чтобы я приехала?
В этом он не был полностью уверен, мать все равно еще была без сознания. «Но ты ее единственная внучка», — сказал он. Голос его изменился. Не такой вялый, как в начале разговора. Он говорил с жаром и в то же время чуть не плакал. В нем звучала какая-то поспешность.
— Внучка. Правда? Да, пожалуй. Но ведь ничего от этого не изменится. Теперь не изменится.
Он не отвечал. Только дышал в трубку. И через несколько секунд повторил сказанные в самом начале слова: решать ей самой, он просто хотел сообщить.
— А ты? Как ты?
Как он? Да это неважно. Речь шла совсем не о нем.
— Мне надо немного подумать. Можно, я завтра перезвоню? Ты будешь дома?
Да, он будет. Если не останется в больнице. Но она может позвонить и туда.
Она постучалась к соседке и вошла, не дожидаясь ответа. Маргрете что-то шила. Кусочки материи для лоскутного одеяла лежали разложенные перед ней на столе и вокруг швейной машинки.
— Я не хотела, чтобы ты это видела, — сказала она. — Рождество уже совсем скоро.
— Мать отца при смерти. Вот тебе красное вино. А я выпью кофе с коньяком.
— Мать отца? Я думала, у тебя только одна бабушка.
— Я ее единственная внучка, как сказал отец. Слыхала что-нибудь подобное?! И, главное, именно сейчас. Мне его даже жаль. Что он там себе напридумывал?..
— А ты не хочешь ее повидать, Турюнн? Ради собственного душевного спокойствия?
— Вообще-то нет. Она и знать не хотела маму, зачем ей знакомиться со мной?
— Затем, что половина тебя происходит от ее сына.
— Как-то я не замечала, чтобы у них в семье были теплые отношения. Он никогда не говорит о своих братьях. Но зато я теперь знаю, что у них нет детей…
Она проснулась в три часа ночи и поняла, что надо поговорить с матерью, с Сисси, хотя прекрасно знала, какие тирады воспоследуют. Но подружка в этом случае — не лучший советчик, даже такая близкая подружка, с которой отмечают Рождество. Она встала, вскипятила чайник и села у окна. Городок был тихим и темным, снега почти не было. Молодой парень шел, шатаясь, вдоль тротуара — единственное движение. Он был слишком легко одет. Скользил ботинками по насту.
Внучка. Она вдруг стала внучкой, в возрасте тридцати семи лет. Благодаря человеку, который впервые заинтересовался ею, когда ей было десять. И то только позвонил. Она видела отца всего раз в жизни, много лет назад, когда была в Трондхейме с докладом для местного клуба собаководов. Он подъехал к ее гостинице на ужасном, грязном «вольво», пахнущем навозом. Он опоздал, долго не мог найти место — очень редко заезжал в город, как он сказал. Ремень на пассажирском сиденье был прожжен посередине. Они поздоровались за руку, потом он снова взялся за руль. Они исколесили город вдоль и поперек, остановились на заправке, купили по чашке кофе и венской булочке и взяли их с собой в машину. От него так пахло свинарником, что она не захотела идти в кафе, соврала, что у нее самолет, который на самом деле был позже. Она хотела просто поскорее выбраться из этой машины, сбежать, и думала, как ее мать, такая щепетильная Сисси, и этот немногословный крестьянин вообще умудрились ее зачать.
В то время Сисси была восемнадцатилетней наивной девчонкой, стоявшей за прилавком кондитерской, а перед прилавком сидели крутые парни в армейской форме, объедаясь пирожными с кремом, булочками и пожирая ее глазами. В Трумсё это было. Тур Несхов тогда служил неподалеку, у него были увольнительные и номер в гостинице.
Видела бы его Сисси в этом «вольво». Темно-синий замызганный пуховик и серые шерстяные носки в деревянных башмаках. Она спросила, можно ли водить машину в деревянных башмаках, он коротко улыбнулся. Встретиться предложила она сама, воображая его этаким полноватым крестьянином, какие бывают на юге страны, пасторальный вариант, или охотником в специальной зеленой одежде. Она испытала такой шок и отвращение, что только недели спустя смогла его пожалеть. Она так и не призналась Сисси, что виделась с ним, — не хотелось пересказывать подробностей этой встречи, не хотелось врать. Словно его позор, как зараза, перекинулся и на нее.
Но они говорили по телефону четыре-пять раз в год, теперь она много знала о хуторе. О свиньях, что они делают и что думают, точнее, что ему кажется, они думают. Она знала, что он гордится своими животными. Когда он заговаривал о своей матери, то в основном сообщал, что она сделала. Что испекла, засолила, сварила, погладила. И никогда о том, что она говорила. И ее он не расспрашивал о Сисси, только о делах в ветеринарной клинике. Его раздражали люди, тратившие деньги на канареек, черепах и дорогостоящие операции для кошек. Кошачьи души, так он их называл.
В половине восьмого она взяла рождественские подарки и поехала к матери и отчиму. В тот же вечер они отправлялись на рождественские каникулы на Барбадос, мать уже гладила блузки и рубашки. Мешки с обувью рядами были разложены на обеденном столе, а начищенные туфли стояли на газетах. По радио звучала веселая, бодрая музыка, а из носика кофейника шел пар.
— Ты не пойдешь на работу? — спросила Сисси. — Ты же собиралась зайти попозже, забрать подарки и попрощаться. Пожелать счастливого Рождества и все такое!
— Вчера вечером звонил отец. Можно мне выпить кофе?
— Твой отец?
Сисси грохнула утюг на подставку, торчащую из гладильной доски и затеребила голубую рубашку, разложенную на другом конце, и только потом продолжила:
— Я знаю, что вы иногда общаетесь, но я тебя ни о чем не спрашиваю. Это твое дело, для меня и он, и вся эта семейка — дело давно забытое.
— Но его мать, то есть моя бабушка, при смерти.
— И что?
— Ничего. Не знаю. Просто думаю, что делать.
— Ничего и не делать. Тридцать семь лет назад они не делали ничего! Поздновато начинать.
— Мама, не горячись. По-моему, ты сама сказала, что дело давно забыто.
— Ты первая начала. А как они со мной обошлись! Будто бы я была… какая-то вертихвостка, путавшаяся со всеми парнями в форме! Хотя я переспала с Туром всего один раз. И вообще у меня было всего два мужчины до Гюннара!
— Я знаю, что ты не вертихвостка. А где он, кстати?
— Еще не встал. Мы сегодня оба взяли выходной, чтобы собрать вещи. Хотя он мог бы легко отправиться в путешествие с одной только зубной щеткой и кредиткой.
— И было бы все в порядке…
— Так что ты думаешь, Турюнн? Поедешь к ней?
— Возможно. Не знаю. А что думаешь ты?
Мать снова взялась за глажку:
— Эта женщина — сущая ведьма. Но если ты хочешь увидеть ее перед… Она все-таки твоя бабушка, голос крови… Другое дело, если бы ты отправилась туда в отпуск, когда она была в добром здравии. Тогда была бы опасность увлечься.
— Каким образом?
— Ну, они могли бы тебе понравиться. Могло бы возникнуть чувство долга. Привязанность. Но раз она все равно умирает, то…
— Фу, как ты цинична!
— Спасибо за комплимент! У тебя есть деньги?
— Совсем нет. Пришлось брать кредит, чтобы купить долю в клинике. Дохода это пока приносит мало. Зарплата осталась на прежнем уровне.
— Я заплачу за самолет и гостиницу. Если соберешься ехать, я имею в виду. Потому что ты не сможешь ночевать на этом хуторе, это я тебе сразу же скажу. Там красивые виды, но больше ничего.
— Это если я поеду.
— У тебя день на раздумья. Тогда можешь оплатить билет прямо с моей карты. Гостиницу оплатишь сама, а я тебе потом верну. Не забудь, что многие гостиницы закрываются на Рождество. Поэтому поторопись.
— Если я поеду.
— По-моему, поедешь. Иначе ты бы со мной это не обсуждала. Думаю, тебя так и разбирает любопытство. Ну, и с отцом познакомишься. А там есть еще, знаешь ли…
